Борис Виан - Осень в Пекине

Издалека до него долетали глухие удары: Моряк и Карло забивали увесистыми молотами загнутые скобы в тяжелые шпалы — при помощи этих скоб они крепили рельсы. Время от времени железный молот врезался в стальной рельс, исторгая из него долгий, пронзающий душу стон. Где-то еще дальше звонко смеялись Дидиш и Олива. Теперь уже они решили поохотиться на ампочек.

Бирюза, конечно, мерзкая сука. С какой стороны ни посмотри. А груди… Все больше и больше провисают. Анн скоро уделает ее вконец. Она совсем потеряет упругость, станет рыхлая, дряблая, выжатая… как пол-лимона. Ноги, правда, у нее еще красивые. Ведь с чего все началось…

Тут он приостановился, и мысли его развернулись на 45 градусов влево. Нести похабщину в адрес девицы, которая в конечном счете есть не что иное, как дырка с торчащими вокруг волосами, — занятие бессмысленное… Еще поворот на 45 градусов, ибо этого довода было явно недостаточно. Надо взять, сорвать с нее одежды, вцепиться в нее ногтями и тоже попортить. Но когда Анн выпустит ее из своих объятий, там уже нечего будет делать. От нее и так уж ничего не останется: сплошное увядание, круги под глазами, выступающие прожилки, дряблые мышцы — одним словом, бывшая в употреблении, грязная, обмякшая баба. Колокол с высунутым языком. Язык болтается. Слишком широко. Никакой свежести. Ничего нового. Если бы тогда она досталась ему, а не Анну! Если бы он был первым. Вдыхать ее девственный запах. Это могло бы произойти, скажем, после вечера в танцевальном клубе: они бы ехали домой на машине, он бы ненароком обнял ее за талию, а тут — человек попал под машину. Она испугана. Они сбили Корнелия Постыдного, он лежит распластанный на тротуаре. Корнелий счастлив. Он не поедет в Экзопотамию, а чтоб посмотреть, дамы и господа, как мужчина целует женщину, достаточно обернуться; или же войти в купе как раз в тот момент, когда мужчина целует женщину, ибо мужчина целует женщину всегда, он ласкает руками все ее женское тело, пытается унюхать ее женский запах; но все дело в том, что этот мужчина — не тот, который ей на самом деле нужен. А отсюда следует, что все еще возможно, все еще впереди, а для полного счастья надо закончить свое существование, лежа животом на сей подстилке, пуская слюни, со свисающей вниз головой, воображая при этом, что слюновыделение продлится всю жизнь. Это, разумеется, лишь иллюзия, ибо тут никакой слюны не хватит. Тем не менее пускать слюни со свисающей вниз головой — дело полезное, это снимает нервное напряжение, и люди уделяют этому слишком мало времени и сил. Однако ж оправдать их можно тем…

Одним словом, совершенно бессмысленно нести похабщину в адрес девицы, которая…

Профессор Членоед слегка поддал ему кулаком по голове. Анжель вздрогнул.

— Как практикант? — спросил он.

— Гм… — промычал Членоед.

— Что?

— Подожду до завтрашнего вечера, а потом отрежу ему руку.

— Это так серьезно?

— Можно прекрасно прожить и с одной рукой, — сказал Членоед.

— Вы хотите сказать, без руки, — уточнил Анжель.

— Да, — подтвердил Членоед. — Развивая эту мысль с привлечением ряда основополагающих гипотез, неизбежно приходишь к выводу, что можно прекрасно обойтись и без всех остальных частей тела.

— Эти гипотезы неприемлемы, — сказал Анжель.

— В любом случае, должен предупредить вас, меня скоро посадят, — заявил профессор.

Анжель поднялся с земли, и они снова двинулись в обратную от гостиницы сторону.

— За что?

Профессор Членоед достал из левого внутреннего кармана своего сюртука маленький блокнотик и открыл его на последней странице. Там было две колонки фамилий, причем в левой на одну фамилию больше, чем в правой.

— Посмотрите, — сказал профессор.

— Это все ваши пациенты? — спросил Анжель.

— Да. Слева те, кого я вылечил. Справа — покойники. До тех пор пока слева больше, чем справа, я могу жить спокойно.

— Это в каком смысле?

— То есть я могу спокойно гробить людей до тех пор, пока число покойников не сравняется с числом вылеченных.

— Так просто гробить, ни с того ни с сего?

— Ну да, разумеется. Но вот сейчас я угробил Пиппо, и теперь счет сравнялся.

— Неужели вылеченных не намного больше?

— После того как умерла одна моя больная, — начал Членоед, — а было это два года назад, у меня случилась неврастения, и я поубивал массу людей. По-глупому, надо сказать, поубивал: без всякой пользы для себя.

— Но вы же всегда можете кого-нибудь подлечить и спокойно жить дальше, — сказал Анжель.

— Дело в том, что здесь никто не болеет, — сказал профессор. — Кого мне лечить? Кроме того, я вообще не люблю медицину.

— А практикант?

— Тут я сам во всем виноват. Даже если я его вылечу, мне его не засчитают. Если же он умрет…

— А рука? Рука-то не в счет?

— Конечно нет! — воскликнул профессор. — Еще чего! Рука… Тоже скажете!

— Понимаю, — кивнул Анжель и спросил: — Так за что же вас посадят?

— Посадят потому, что есть такой закон. Вам бы следовало об этом знать.

— Понимаете, — сказал Анжель, — обычно никто по большому счету ничего не знает. Даже те, которые должны были бы знать — я имею в виду людей, привыкших работать с идеями, уходить мыслью вглубь, облекать эту мысль в такие формы, что даже им самим она начинает казаться оригинальной, — все время обдумывают одно и то же, не пополняя фонда своих мыслей, так что способ выражения лет на двадцать опережает выражаемое содержание. Таким образом, от них ничего нового узнать невозможно, поскольку они только жонглируют словами.

— Совершенно ни к чему вдаваться в философские рассуждения, сказали бы просто, что законов не знаете, — сказал профессор.

— Вы правы, — сказал Анжель. — Но должен же я хоть с кем-то поделиться своими наблюдениями, если здесь вообще уместно говорить о наблюдениях. По-моему, в данном случае речь идет просто о здоровой реакции нормального человека, способного видеть и понимать…

— Понимать что?

— …Что происходит вокруг и судить об этом объективно, без предрассудков.

— Вы б еще сказали: без буржуазных предрассудков, — сказал профессор. — Это сейчас очень модно.

— Я не против, — сказал Анжель. — Таким образом, люди, о которых я говорил, так долго и так углубленно изучали формы мысли, что эти формы в конце концов заслонили от них сами эти мысли. А когда ловишь их на этом, они тут же тычут тебе в нос новым куском формы. Им, конечно, удалось обогатить форму большим количеством деталей и хитроумных выкладок, но они стараются подменить ими самое мысль, физическая сущность которой — относящаяся скорее к области рефлексов, эмоций, чувственного восприятия — полностью ускользает от них.

— Я совсем перестал вас понимать, — сказал Членоед.

— Это как джаз, — сказал Анжель. — Это транс.