Борис Виан - Осень в Пекине

— Теперь понимаю… — кивнул Членоед. — Вы хотите сказать, одни восприимчивы к этому, другие — нет.

— Именно, — сказал Анжель. — Странно видеть, когда впадаешь в транс, как некоторые продолжают рассуждать, жонглируя формами. А ты уже чувствуешь мысль… Ощущаешь ее материальность…

— Все это так туманно, — сказал Членоед.

— А я к ясности и не стремлюсь, — заметил Анжель. — И вообще, зачем пытаться выразить то, что сам так хорошо ощущаешь… Кроме того, мне совершенно безразлично, разделяет кто-нибудь мою точку зрения или нет.

— С вами невозможно разговаривать, — сказал Членоед.

— Да, наверное, — согласился Анжель. — В свое оправдание скажу лишь то, что я впервые пускаюсь с вами в такого рода рассуждения…

— Вы сами не знаете, чего хотите, — сказал Членоед.

— Когда мне хорошо и спокойно, когда у меня не болят ни руки, ни ноги, тогда я точно знаю наконец, что обрел то, чего хотел, потому что могу наконец подумать о том, как бы мне хотелось, чтобы все было, — сказал Анжель.

— Что-то я совсем отупел, — вздохнул Членоед. — Дело в том, что я нахожусь под неминуемой, неотвратимой и неизбежной, простите за аллитерацию, угрозой попасть в тюрьму, и именно поэтому мое бренное тело — тело человека бородатого и далеко не юного, пребывает в состоянии полного упадка, близком к коматозному. Вы бы лучше поговорили со мной о чем-нибудь другом.

— О другом, значит, о Бирюзе, а это тут же разрушит созданное мною с таким трудом интеллектуальное построение. Ибо Бирюзу я хочу трахнуть.

— Понимаю, — сказал Членоед. — Я тоже хочу. И собираюсь сделать это после вас, если вы, конечно, не возражаете и если полиция меня к тому времени еще не арестует.

— Я люблю Бирюзу, — сказал Анжель. — Весьма возможно, что это толкнет меня на необдуманные поступки. Потому что мне уже все надоело. Моя система слишком совершенна, и поэтому вряд ли она сможет быть осуществлена в действительности. К тому же она понятна только мне одному, и претворять ее в жизнь мне придется в одиночку, поскольку никто другой этим заниматься не будет. Исходя из этого, мои необдуманные поступки никакого значения не имеют.

— Что еще за система? — воскликнул Членоед. — Вы мне совсем голову заморочили.

— Система, позволяющая справиться с любой проблемой, — пояснил Анжель. — У меня действительно есть решение для любой проблемы. И притом, оптимальное, всегда приносящее пользу, но знаю его только я, а посвящать в суть дела окружающих у меня нет времени, потому что я слишком занят. Я работаю и люблю Бирюзу. Понимаете?

— Некоторые люди гораздо больше заняты, чем вы, — сказал профессор.

— Да, — согласился Анжель. — Но у меня еще должно хватить времени на то, чтобы, пуская слюну, поваляться на животе. Чем я в ближайшее время и собираюсь заняться. Я связываю с этим большие надежды.

— Если они придут за мной завтра, — сказал Членоед, — позаботьтесь, пожалуйста, о практиканте. Перед отъездом я отрежу ему руку.

— Вас рано забирать, — возразил Анжель. — Вы имеете право еще на один труп.

— Они могут арестовать меня раньше времени, — сказал профессор. — С законами последнее время вообще сплошные неувязки.

Аббат Иоанчик размашистым шагом шел по пустыне. Через плечо у него была перекинута тяжелая сума, и он лихо помахивал требником, который болтался у него на веревочке, подобно школьной чернильнице. Дабы усладить свой слух (а заодно и освятить себя), он напевал старинный церковный гимн:

Он с силой притопывал каблуком в местах, отмеченных сложившейся музыкальной традицией, и свое физическое состояние, проистекающее из всех этих видов деятельности, счел вполне удовлетворительным. Посередине дороги то тут, то там произрастали кустики жесткой острой травы; нога аббата иногда ступала и на австралийскую колючку, больно покусывавшую его икры под сутаной, но какое это все имело значение? Никакого. Аббат Иоанчик еще и не такое видал, ибо Господь велик.

Мимо него слева направо пробежала кошка, и он решил, что теперь он почти у цели, а потом внезапно очутился в самом центре лагеря Афанарела. Посередине Афанареловой палатки, точнее говоря. Где, кстати, трудился последний: ценой неимоверных усилий он пытался раскрыть очередную заклинившую складную коробочку.

— Привет! — сказал археолог.

— Привет! — сказал аббат. — Что это вы делаете?

— Пытаюсь открыть коробку, — объяснил Афанарел. — Только она не открывается.

— Так и не открывайте, — сказал аббат. — Не надо себя насиловать.

— Она из криплина, — заметил Афанарел.

— Криплин — это что?

— Такая смесь, — сказал археолог. — Слишком долго объяснять.

— И не надо, — смирился аббат. — Что новенького?

— Сегодня утром умер Барридзоне, — сказал Афанарел.

— Magni nominis umbra… — произнес аббат.

— Jam proximus ardet Ucalegon…

— О! He надо верить в приметы, — сказал Иоанчик. — Когда в песок закапывать будем?

— Сегодня вечером или завтра.

— Надо сходить туда, — сказал аббат. — До свиданья.

— Нет, нет, я пойду с вами, — решился археолог. — Секундочку.

— Может, выпьем? — предложил Иоанчик.

— «Куэнтро»?

— Нет!.. Я с собой принес.

— А у меня еще есть древнеегипетское пиво, — сказал археолог.

— Спасибо… Честное слово, не надо…

Иоанчик отстегнул ремень переметной сумы, порылся в ней и извлек оттуда дорожную флягу.

— Вот, — сказал он. — Попробуйте.

— Только после вас…

Иоанчик повиновался и как следует отхлебнул из фляги. Затем протянул ее археологу. Последний поднес ее к губам, запрокинул голову, но тут же снова выпрямился.

— Там больше нет ничего… — сказал он.

— Неудивительно… А я не меняюсь, — заметил аббат. — Все такой же пьяница, лезу в чужие дела… К тому же обжора.

— Да мне не так уж и хотелось, — сказал археолог. — Я бы мог сделать вид, что пью…

— Ничего, ничего, — успокоил его аббат. — Так мне и надо. Сколько маслин в ящике с полицейскими маслинами?

— А полицейские маслины — это что? — спросил археолог.

— Правильный вопрос! — сказал аббат. — И вы имеете полное право задать мне его. Это образное выражение, которое, правда, использую только я, обозначающее пули калибра 7,65 мм, — ими заряжены обычно полицейские прошиватели.

— Это не противоречит объяснению, которое я пытался для себя сформулировать, — заверил археолог. — Ну, скажем, двадцать пять.

— Нет, — сказал аббат. — Это слишком. Черт! Скажите «три».

— Ну, три.

Иоанчик выхватил из кармана четки и три раза прочитал молитву, перебирая их так быстро, что гладкие бусины задымились в его ловких пальцах. Затем он спрятал четки обратно в карман, поднял руки и помахал ими над головой.