Стефани Цвейг - Нигде в Африке

Ну, и о моей судьбе. Мне не помогло, что Ваша Анна (простила ли она меня, верная душа?) всегда задергивала шторы, когда я приходил к вам на Астернвег, чтобы никто не проведал, что я общаюсь с евреями. Вскоре после того, как Вы покинули Леобшютц, меня прогнали со службы из-за жены-еврейки, но благодаря заступничеству старого доброго Теншера я все-таки получил место в Кадастровой службе.

Через несколько месяцев, по ходатайству крайсляйтера Руммлера, которого Вы, надеюсь, не так хорошо помните, как я, меня выгнали и оттуда. А до этого трижды вызывали в Бреслау и обещали немедленно восстановить на службе, если я разведусь с женой. Пока не началась война, я худо-бедно кормил свою семью за счет случайных заработков у адвоката Павлика, о которых, естественно, никто не должен был знать.

Я не смогу больше отплатить Павлику за его добро. Он погиб в первый месяц войны, в Польше. Меня самого признали „недостойным звания воина“ и в 1939 году послали на принудительные работы. Об этом периоде я расскажу Вам, когда увидимся. Перо отказывается описывать то, что я там пережил, хотя я отлично понимаю, что могло быть гораздо хуже.

После войны с первой колонной беженцев мы с Кэте и нашим сыном Клаусом, который, если помните, родился в один год с Вашей дочкой, выбрались из Верхней Силезии. Кэте все эти годы плохо чувствовала себя из-за постоянного страха, что ее депортируют, а по дороге добавилась еще рана на ноге, которая дала нам основания опасаться худшего. Хотя я разучился верить в Бога, все-таки мы должны быть благодарны ему за то, что все трое наконец оказались здесь, в Висбадене, где нас принял один дальний родственник. И теперь я именно Гитлеру обязан своей карьерой, о которой в Леобшютце даже мечтать не смел.

Кэте так разволновалась, когда я рассказал ей о Вашем прошении. Мой сын дождаться не может, когда познакомится с человеком, добравшимся до Африки. Он закрытый мальчик, на его формирование оказало большое влияние то страшное время. Он никак не может забыть страх своих родителей и все оскорбления и мучения, которые он терпел от своих друзей и, главное, учителей. Его не взяли в гимназию, а сейчас у него проблемы в школе. Он не по-детски одержим идеей эмиграции, и я думаю, мы недолго будем вместе.

Боюсь, я утомил Вас подробностями, но мне стало легче от этого письма Вам. Одна мысль о том, что оно дойдет до Найроби, в свободный мир без развалин, потрясает меня. И при этом у меня все время такое чувство, будто я сижу в Вашей гостиной в Леобшютце. При открытых шторах! О судьбе Вашего отца и Вашей сестры, с которыми познакомился у Вас однажды, я спрашивать не смею. Также боюсь воодушевлять вас на новую жизнь в Германии. Немцы утратили не только большую часть своей страны и свои города. Они потеряли и свою душу, и совесть. В стране полно людей, которые ничего не видели и ничего не знали и „всегда были против“. А тех нескольких евреев, которые еще остались, сбежав из ада, снова поливают грязью. Они получают в дополнение к скудной продуктовой карточке иждивенца добавку для рабочих. И этого достаточно, чтобы преступники снова преследовали свои жертвы.

Известите меня как можно раньше о дате Вашего выезда. Мой пессимизм и жизненный опыт запрещают мне говорить о возвращении домой. Я сделаю все, что в моей власти, чтобы помочь Вам, но не ждите слишком многого от министерского советника, который имеет тот недостаток, что приехал из Леобшютца. Мы здесь, на западе, считаемся „восточным дерьмом“, и никто не верит людям, потерявшим вместе с родиной и материальные, и духовные ценности. Я скорее помогу Вам получить место председателя окружного суда, чем достану для Вас квартиру или фунт масла.

Не дайте моим жалобам, которые я считаю здесь совершенно неуместными, пошатнуть Ваш завидный оптимизм и Ваше чувство юмора, о котором я так охотно вспоминаю. Если можете, привезите с собой кофе. Кофе — новая немецкая валюта. За кофе здесь можно все купить. Даже белую жилетку. Ее здесь теперь называют „белизной Персила“.

Мы с женой ждем Вас с нетерпением и открытым сердцем. А пока шлет Вам привет и уверения в прежней привязанности.

Ваш Ганс Путтфаркен.

P. S. Чуть не забыл: Ваш старый друг Грешек живет теперь в одной деревне в Гарце. Я случайно получил его адрес и написал ему о Вашем возвращении».

Пока Йеттель засовывала письмо обратно в конверт, она пыталась представить себе лицо Путтфаркена, но вспомнила только, что он был высокий, светловолосый и очень голубоглазый. Она хотела сказать Вальтеру хотя бы про это, но тишина уже слишком затянулась, чтобы нашлись слова, спасающие от волнения. Йеттель робко обмахнулась конвертом. Овуор взял письмо у нее из рук и положил его на стеклянную тарелку.

Он издал несколько шипящих звуков, подражая птичкам, подслушанным в детстве, улыбнулся, вспомнив слово, которое мемсахиб достала из бумаги, и, насвистывая, раз-дернул шторы. Луч низко стоящего послеполуденного солнца отразился в стекле и бросил дымку тонкого синего тумана на серую бумагу. Собака проснулась, лениво подняла голову и, зевнув, так громко лязгнула зубами, как в дни юности, когда она еще различала в траве следы зайцев.

— Руммлер, — засмеялся Овуор, — в письме звали Руммлера. Я слышал имя Руммлера.

— Жалкий неудачник, — сказал Вальтер, — если бы Путтфаркен знал, что стало с моим чувством юмора. Ах, Йеттель, разве у тебя на душе не полегчало хоть немного от такого письма? После всех этих лет, в течение которых мы были последним дерьмом.

— Я не знаю. Не знаю, что сказать. Я не все поняла.

— Ты думаешь, я понял? Знаю только, что там есть человек, который помнит, каким я был тогда. И который хочет помочь нам. Дай нам время, госпожа докторша, привыкнуть к тому, что все изменилось. Не слушай, что тебе говорят здесь. Мы упали ниже, чем они, но мы и чаще, чем они, начинали новую жизнь. И мы справимся. Наш сын уже не узнает, что такое быть аутсайдером.

На какое-то мгновение Йеттель показалось, что нежность и страсть в голосе Вальтера оживили мечты, надежды и чувство уверенности, любовь и желание жить, свойственные ей в юности. Но согласие с мужем было слишком чуждо ее характеру, чтобы продлиться долго.

— А что ты там говорил, когда пришел? Я забыла.

— Нет, Йеттель, ты не забыла. Я сказал, что мы уезжаем девятого марта на «Альманзоре». И на этот раз мы не поедем отдельно. Мы будем вместе. Я рад, что неизвестности наступил конец. Мне кажется, я бы не смог дольше выносить это ожидание.

В четыре часа утра Вальтер проснулся от непонятного звука. Он все пытался поймать легкие вибрации, которые, казалось, возникали где-то поблизости и были ему приятней, чем страх перед бессонницей. Но только беззвучие мучительного часа перед восходом солнца достигло его ушей и сейчас же начало охоту на его покой. Он жадно караулил чириканье птиц в эвкалиптах перед окном, которое обычно служило ему сигналом для подъема; напряжение до времени обострило его чувства. Хотя день не поймал еще и отблеска первого серого света, Вальтеру уже казалось, что он различает очертания четырех больших светлых ящиков, пересекших океан.