Григорий Каковкин - Мужчины и женщины существуют

— Вам не дает покоя моя грудь?

— И это тоже, — смущаясь, признался Аркадий.

— Можете потрогать…

— Нет.

— Но вот, видите, “нет”. И так все.

В зале чебуречной опять кто-то грязно выругался.

— Мужчины! Не ругаться, не ругаться, мужчины! Обслуживать не буду!

Молча съели по одному чебуреку и Аркадий спросил:

— А если повторить?

Людмила кивнула, и Раппопорт пошел взять без очереди еще одну порцию. Теперь она увидела в нем не залетную птицу, а человека, который и здесь может жить, важно только привыкнуть, чуть раскрепоститься, сказать: “Я здесь стоял, мы только что брали, мужики”. И все.

— Я взял еще по пятьдесят и по чебуреку. Они у них вкусные.

— Умничка, — сказала Тулупова, удивляясь, как, откуда вылетело это слово, обычно предназначенное для детей, когда они делали уроки.

— Мила, что вы хотите? — спросил Раппопорт.

— В каком смысле? — спросила Тулупова.

— Ну, вообще.

— Вообще ничего. Новый год хочу встретить с любимым мужчиной. Со свечами хочу. С шампанским.

— Я согласен. Я готов. Я хочу с тобой встретить Новый год, — загорелся Аркадий, неожиданно перейдя на “ты”. — Через три с половиной месяца Новый год, и мы встретим его вместе. У нас будет французская кухня. Все! У меня дома! Только будет мама, но она нам не помешает. Мне некуда ее девать. Ей семьдесят шесть.

— Осталось только одно, — сказала Людмила. — Самое простое, чтобы вы стали “любимым”.

Московский поезд в Червонопартизанск прибывал в четыре двенадцать утра. Это самые ужасные часы в любое время года, поэтому приехать сюда красивым, не уставшим, не помятым невозможно. Эта убедительная победа Червонопартизанска над Москвой была навечно закреплена в расписании поездов дальнего следования. Менялись генеральные секретари, курсы единственной партии, потом режимы, строи, потом партии, потом пришла и ушла стабильность, но четыре двенадцать оставались единственно верной цифрой в расписании поездов. Поэтому самый успешный, денежный и любимый, возвращаясь на малую родину, всегда спрыгивал на низкую платформу городской станции как ударенный пыльным мешком. Даже встречающие не находили в себе сил радоваться долгожданной встрече, а просто сонно, по-быстрому целовали в щечку, подхватывали сумки и говорили, в общем, одно и то же:

— Сейчас отоспимся.

Людмилу Тулупову никто не встречал. Она отправила телеграмму, что приедет пятого-шестого или седьмого, хотя билеты были на руках, и там значилось шестое ноября. Она специально не указала точной даты, потому что, как родителей ни проси не беспокоиться, они приедут только из-за того, что перед соседями неудобно, — родную дочку с внучкой и не встречают. А ей очень не хотелось этой вокзальной встречи в морозном утре. Хотелось прошмыгнуть в свою квартиру, как мышь, и чтобы все происходило уже там. Что — точно не знала, но сначала родителям объяснить, что врала: Вити давно нет, Витя — тю-тю, родила одна, и едет затем, чтобы показать негодяю дочь, заставить его вернуться. Глупая затея — она понимала, но кто-то настойчиво нашептывал в ухо, что сделать это необходимо, у девочки должен быть отец, пусть не на всю жизнь, пусть потом разведутся, но все же, хоть на время наладится. Шапиро и Смирнова сначала отговаривали, а потом сказали, что каждый должен откусить свой кусок пирога, и она поехала откусывать. Женщины провожали Людмилу на Киевском.

На одноэтажном вокзальном здании висел неподвижно красный флаг. Тулупова не сразу поняла, почему он тут, но потом, увидев еще с торца и на площади много красных полотнищ и плакат “Слава Великому Октябрю”, вспомнила, что помимо ее бед, в жизни других, нормальных, более везучих, существуют праздники, в том числе пролетарские. Тулупова посмотрела на ледяную корочку замерзшей за ночь темной лужи, в которой отражался фонарь, перехватила кулек с завернутой в одеяло шестимесячной Кларой, в другую руку взяла сумку, закинула ее на плечо и пошла. Дорога от вокзала до дома всегда короче, чем от дома до вокзала.

“Подруга моя, доча-Клара, может быть, ты будешь счастливее, — шла и еле слышно шептала Людмила Тулупова. — Если что, ты придешь, как я, когда-нибудь ко мне и скажешь — “вот, мам”, то я тебя ни о чем расспрашивать не стану. Всякое в жизни бывает. Бывает и так. И так бывает. Ну, и что теперь, нам с тобой расстраиваться? Мы идем по своей дороге, к своему дому. Вот здесь я, Кларочка, родилась. Выросла. У нас хороший, теплый дом с центральным отоплением, между прочим, и вот мы придем туда, и я тебя покормлю, дам тебе сисю. И все у нас будет хорошо”.

Клара спала на руках молодой матери, но, кто знает, может быть, и слушала, запоминала, можно же выучить иностранный язык и во сне, а тут такие обычные слова, про свою дорогу и свой дом.

В общей серости, до самого конца улицы, до горизонта, краснели мокрые, обвисшие, тяжелые флаги. Людмиле вспомнилось, как Шапиро сказала про ноябрьскую погоду, что революцию сделал не Ленин, а озверевшие от промозглости питерские люди, которым просто хотелось тепла. Она тоже мерзла, ей тоже хотелось быстрее прижаться к обжигающей батарее.

Вдруг впереди, на перекрестке, у поворота, в который и ей пришлось бы свернуть к дому, появилась, пошла навстречу бесформенная фигура, и по еле заметным движениям, звериным нюхом Тулупова поняла, что это мать.

— Ма! Ты?

— Люд!

Голоса в темноте и тумане были звонкие, как хрусталь.

— А мне не спится, не спится и все тут, дай, думаю, выйду, — сказала мать и взяла на руки Клару. — Спит?

— Всю дорогу.

— Ты тоже спала в дороге всегда.

Рассказывать про московскую жизнь не пришлось. Объяснять про мужа тоже. Как-то в два слова все уложилось, и Кларка в помощь отчаянно улыбалась, дрыгала ножками. Дед Иван подошел к столу, где ее пеленали, и, хоть был спьяну, рассмотрев главное отличие мужчин и женщин, радостно произнес свое сакральное:

— Девка! Во-о. Точно, девка.

Уже через день Тулупова поняла, что в Червонопартизанске оставаться нельзя — засасывает. Соседи приходили и садились выпивать, праздновать все подряд: приезд, внучку, советскую власть. Люда за столом не сидела, готовила у плиты и думала о том, как ему сказать: кончай летать, летчик, у нас с тобой дочь, у меня есть работа в библиотеке, комната в общежитии, на завод тебя возьмут — я договорилась, и можно учиться, если хочешь, а можно так — сейчас на заводе нормальные люди хорошо получают — что тебе еще надо? Получалось складно, но чего-то, чувствовала, не хватает. Любви. Ее не хватало с самого начала, и теперь неоткуда было взять. Она пыталась найти другие слова — без любви получалось по-школьному правильно, но без смысла. Так ничего не придумав, в середине следующего дня она села на междугородный автобус и поехала в соседнюю область к Виктору Стобуру. Клару мать везти с собой не дала. Людмила нацедила из своей большой груди несколько бутылочек молока на день впрок и поехала за мужем, чтобы привезти его в Червонопартизанск, показать дочь и затем вернуться в Москву уже вместе, втроем, как семья. План выходил четкий. Она нашла расписание автобусов и ясно представляла, каким рейсом отправится, а каким вернется.