Чарльз Дэвис - Мания

Мы шли почти тем же путем, что и я, когда искал его несколькими днями ранее. Мы миновали Обрыв Пастуха, страшное место, которое могло бы вдохновить на историю и рассказчиков далеко не таких одаренных, как мавр. Склон, не очень крутой и легкодоступный, здесь становится отвесным, а тропа вьется под нависшими скалами вдоль самого края пропасти. Мы привыкли бродить там. Ширины тропы хватало, чтобы разминулись два навьюченных мула, но тем не менее в этом месте было некое зловещее очарование, и мы, дети, иногда сбрасывали с обрыва камни и прислушивались, когда они достигнут дна пропасти. Попадались места, где, бросив камень, вы могли вообще ничего не услышать — и не потому, что долина находилась так далеко внизу, а потому, что на дне было множество глубоких ям, подобно тем, какими пользуются собиратели льда на umbria. Если правильно рассчитать, камень падал все глубже и глубже, к самому сердцу земли. Именно мысль об этом, как казалось, бесконечном падении привлекала и устрашала меня одновременно. Мне хотелось бы думать, что моя зачарованность коренилась в некоем интуитивном сравнении падения камня и нашего собственного падения, стремительного падения с высот благодати в земной мир; как будто чем глубже падение, тем человечнее наша натура. Однако вряд ли в детстве я знал историю Адама и Евы, не говоря уж о том, чтобы применить ее к своим обстоятельствам.

Бок о бок мы поднялись к верховью Acequia Nueva, где мавр ходил по воде, и перед нами открылись величественные горные пики, отделяющие нас от Севера. По длинной горной арке мы добрались до вершины Лестницы Великана, откуда видна вся Южная Долина, отделяющая нас от побережья и от Африки, возможно различимой в ясный день, где, как я надеялся, мавр будет в безопасности. В последующие годы любые упоминания в классических текстах о загробном мире блаженства или чем-то подобном вызывали перед моим мысленным взором именно такой вид, хотя, по правде говоря, мавр привел меня туда не для приобщения к понятию рая. В лучшем случае он хотел научить меня искусству компромисса, показать рай, который мы создаем на земле.

Заря подчеркнула горизонт тонким ободком розовато-серого света в тот самый момент, когда мы остановились, как я полагал, на короткий отдых и сели полюбоваться развернувшейся под нами панорамой. Долины, протянувшиеся до далекого моря, морщинились зелеными и расплывчатыми черными складками. К ручьям и речкам жались огоньки оживающих в преддверии нового дня очагов хижин, маленьких хозяйств, селений и деревушек. Бледное свечение на горизонте постепенно уступало солнечной позолоте, и чем ярче становился естественный свет, тем больше расплывались очертания поселений — так постепенно исчезают светлячки в неровном ярком свете факела — и в конце концов лишь слабая дымка, стелющаяся над желтовато-коричневыми полями, выдавала места, где кто-то жег свежесрубленные ветви. И хотя отдельные деревни стали практически невидимыми, мавр, указывая на каждую деревеньку, каждое селение и finca [20] Владение, имение, участок (исп). в поле нашего зрения, точно называл их. Завершив сей длинный список, мавр спросил, понимаю ли я значение тех названий, и я признался, что не понимаю.

— Неудивительно, — сказал он. — Это все арабские названия. Пещера Пасечника, Белые Камни, Аркады, Родники, Место к Востоку… твой народ не переименовал их. Какие-то места известны по их франкскому названию, несколько хозяйств названы по именам тех, кто живет там, но деревни, реки и сама гора все еще носят свои арабские названия. Как ты думаешь, почему так случилось?

И снова я не смог предложить ничего, кроме неведения, но мне не хотелось разочаровывать мавра, и я по-детски предположил, что мой народ слишком занят выживанием, чтобы давать названия своему окружению, и со временем все эти места будут называться христианскими словами.

— Может быть, — согласился мавр. — Может быть, ты и твои дети или твои внуки найдут слова для вашего мира. Впрочем, я так не думаю. Послушай. Называя какое-то место, ты признаешь его своей собственностью. Мой народ прожил здесь около двенадцати поколений, научился жить в этом мире и сделал его своим. Вот почему я здесь. Я избран, так как говорю на вашем языке, но остаюсь здесь потому, что знаю этот мир и он принадлежит мне. Даже воинам пришлось признать это. Твой народ завоевал нас своими армиями, но еще не познал эту землю, не сделал ее своей. Желая утвердиться в своем праве собственности, твой народ не сумел переименовать нашу землю. Я не сбегу отсюда по одной простой причине: эта земля — моя земля. Не на деле, не по праву сильного, но по праву знания: я исходил ее вдоль и поперек, я понимаю ее названия, настроения и прихоти. Вот почему я не сбегу, хотя и благодарен тебе за проявленную ко мне любовь. Это мой дом. Я должен остаться, что бы со мной ни случилось. Другая причина, по которой я не могу спасаться бегством, состоит в том, что все названные мною места, все те, что носят арабские имена, заняты христианами, и вряд ли я найду помощь, необходимую для побега. Ты ведь видел стены с красными крестами? Скверный способ сказать: я здесь и это мое — будто зверь помечает свою территорию. Язык — вот всегда лучший путь удержать что-либо, поскольку словами мы несем дух земли в наших сердцах. И все же эти кресты показывают, у кого здесь власть. Я не хочу, чтобы меня схватили при бегстве, как загнанного охотниками зверя. Я предпочитаю встретить любую опасность лицом к лицу, как подобает мужчине. Посмотри на свою тень. Видишь, какая она длинная, а такой тень человека бывает ранним утром и на заходе солнца. Пусть тень моя останется длинной; более я ничего не прошу.

Мавр не желал слушать никаких возражений. Даже мои слезы его не тронули, а если и тронули, то лишь настолько, чтобы уверить меня, мол, ничего с ним не случится, что он останется на этой горе до тех пор, пока хоть один человек будет помнить, что он бывал здесь, а это очень много для него значит. Даже тогда я догадался, что «один человек» — это я, а теперь понимаю, что за показной храбростью мавра скрывалась более глубокая правда. Существует не один рай; мы обретаем самые разные виды вечности здесь, на земле, благодаря влиянию наших деяний на других людей. Пока память о нас живет в чужих сердцах, пока хоть один человек вспоминает нас с искренней любовью, мы не умерли для этой жизни. Возможно, вы захотите воспользоваться этой сентенцией, милорды.

Однако слова мавра были слабым утешением. Мы вернулись в aldea. Я проскользнул в родительскую хижину, вернулся к жизни, от которой готов был отказаться. Думая о предстоящей порке, я испытывал отчаяние, по силе своей сравнимое с душевным подъемом минувшей ночи. Дневной свет — жестокий властитель, особенно в разгар лета, когда он отбеливает и выравнивает все живое. Во время солнцестояния силуэт человека на фоне неба кажется невыносимо хрупким, почти как лист на ветру. С той самой ночи я предпочитал лунный свет. С вашего позволения, я ночное существо. Я говорю это с вызовом, ибо нет ничего более порочного, чем деяния дьявола, бесстыдно совершаемые при ярком солнечном свете. В aldea Инквизитор сидел под старой липой и разговаривал с остальными детьми.