Робер Мерль - Уик-энд на берегу океана

– Я же говорил, что ты пораженец.

– Да нет же! – воскликнул Майа. – Я тебе уже сказал, даже не так. Пораженец, он тоже захвачен матчем, хотя бы потому, что жаждет поражения для собственной команды. Так или иначе, он тоже лицо заинтересованное. А меня, меня лично интересует лишь одно – не быть убитым во время этого матча. – И он добавил: – Впрочем, не так уж сильно интересует.

Пьерсон быстрым движением обернулся к нему.

– Почему не так уж сильно?

– Сам не знаю. По тысяче причин. Что касается моей теперешней позиции, то ты знаешь… Я участник матча, не будучи его участником. Долго на этом не продержишься.

– Вот видишь, – торжествующе сказал Пьерсон.

– Ну и что?

– Если на такой позиции не продержишься, попытайся найти другую.

– Нет, это неслыханно, – сказал Майа. – Ты говоришь так, словно можно начать верить по команде, словно для этого достаточно только хотеть верить.

– Это вполне достижимо.

– Да, но не для меня. – И тут же добавил: – Я уже пытался.

Пьерсон вынул из кармана свою коротенькую трубочку и начал ее набивать. Плечом он ощущал прикосновение теплого крепкого плеча Майа. Чуть повернув голову, он даже в потемках мог различить его шею, округлую, мускулистую, и в мускулистости этой чувствовалось что-то животное. «И, однако, – с удивлением подумал Пьерсон, – человек с такой шеей и с такими плечами не слишком дорожит жизнью».

– А другие причины?

– Какие другие причины?

Ну, те причины, в силу которых тебя не особенно интересует, убьют тебя или нет.

– О-о, – сказал Майа, – не следует преувеличивать. Все-таки немножко меня это интересует. Одно мне хотелось бы знать, приобретет ли снова для меня жизнь после войны прежнюю плотность.

– А если не приобретет?

– Тогда всему конец, такая жизнь мне не нужна. Сейчас еще куда ни шло. Или почти так. То, что я переживаю сейчас, это как бы взято в скобки. Для меня война – это скобки. Но я не могу всю свою жизнь прожить в скобках.

– Понятно, – сказал Пьерсон и после короткого молчания спросил несвойственным ему нетерпеливым тоном: – Спички у тебя есть?

Послышалось сухое чирканье, и блеснул огонек.

– Подожди, – сказал Майа, – дай, я прежде сам закурю. А то с трубкой возня.

Он поднес огонек к кончику сигареты, потом протянул спичку Пьерсону и засмотрелся, как тот кончиком карандаша осторожно уминает табак.

– Слишком ты много куришь.

– Верно, – недовольным голосом сказал Пьерсон, – я курю слишком много.

Майа поглядел на полувырытый ровик примерно метрах в двух от дерева.

– А разве не глупо, по-твоему, копать траншею под самым деревом.

– Вовсе не глупо, напротив, место прекрасное, листва его от самолетов скрывает,

– На могилу похоже.

– Да, – подтвердил Пьерсон.

Он приподнялся было, потом раздумал и снова сел.

– Значит, – сказал он, – война, с твоей точки зрения, абсурд?

– Да, – сказал Майа.

– А почему?

– Тут доказывать нечего, это и так очевидно.

– Только не для меня.

Майа улыбнулся.

– Для человека верующего очевидности вообще не существует. Впрочем, – добавил он, – есть и еще кое-что, кроме войны. Есть также убийство, смертная казнь. Убить человека – при всех обстоятельствах абсурдно.

– Почему?

– Да потому, что сама природа берет это на себя. И подсоблять ей в таком деле – просто гнусность.

– Понятно.

– Но даже это не самая главная причина, – продолжал Майа. – Главная причина вот какая – убивать людей абсурдно, потому что приходится делать это снова и снова. Вот потому-то в войне вообще не бывает победителей. Раньше я считал, что на худой конец можно назвать победителями тех, кто выжил, не важно в каком именно лагере. Но даже это не так. Оказывается, я был сверхоптимистом. И выжившие тоже побежденные.

– Однако в восемнадцатом году мы были победителями.

– Ты же сам видишь, что нет, раз пришлось начинать все сызнова. – Он помолчал немного и добавил: – Когда убивают человека, происходит то же самое. Убийце дан только один выход: продолжать.

– Я не утверждаю… – начал было Пьерсон. И замолк.

– Чего ты не утверждаешь?

– Я не утверждаю, что и мне не приходили примерно такие же мысли.

– Следовательно?

– Но ты же сам только что сказал, что на такой позиции долго не продержишься.

– Следовательно?

– Я беру cебя в руки, и все.

– Другими словами, тебе удается снова заставить себя верить во все эти штучки.

– Я беру себя в руки, – кротким своим голосом ответил Пьерсон.

Майа обернулся к нему.

– Что верно, то верно, вы, католики, не любите непереносимых положений. Привыкли к душевному комфорту.

– При чем тут это? – возразил Пьерсон суховатым тоном. – Католицизм требует многого.

– Нет, по сравнению с тем покоем, который он дает, ничего он не требует. Просто замечательно, какое он дарует отдохновение.

– Смятенные души есть и среди католиков.

– И они на дурном счету. Хороший католик не бывает в смятении.

– Похоже, что по сути дела ты жалеешь, что не католик.

– А как же, черт возьми! – рассмеялся Майа. – Я ведь тоже обожаю комфорт. И вот тебе доказательство, – добавил он, помолчав, – что католицизм весьма комфортабельная религия. Чего бы я тут сегодня тебе ни наговорил о войне или религии, все это тебе как о стену горох.

– Ну, как сказать…

– Ты же видишь сам, ты до того уютно устроился в своей вере, что для тебя даже такого вопроса не возникает. А когда он все-таки возникает, ты объявляешь, что это, мол, слабость, и берешь себя в руки.

– Насчет католицизма ты заблуждаешься. Не так-то легко быть добрым католиком.

– Ну, а атеистом?

– Согласен, – улыбнулся своей девичьей улыбкой Пьерсон, – и это, очевидно, весьма нелегко.

Он поднялся и незаметным движением взял с земли лежавшую рядом лопатку.

– Во всяком случае, – добавил он, и в голосе его неожиданно прозвучало какое-то странное удовлетворение, – во всяком случае, сегодня ты выложил все.

Майа тоже поднялся.

– Если я в этой жизни не выскажу все, что думаю, то когда же и высказываться?

Они пошли в направлении санатория.

Пьерсон шагал справа от Майа и нес в правой руке свою лопатку.

– Какая ночь прекрасная, – сказал он, задрав голову к небу.

– Да, – сказал Майа.

Он хотел было еще сказать: «Прекрасная ночь, чтобы сгореть живьем», – но промолчал. Когда они вошли в аллею под сень листвы, мгла еще сгустилась.

– Скажи, – начал Майа, – а что ты там вымеривал возле дерева портняжным метром? Разреши спросить.

– Пожалуйста, – сказал, помолчав, Пьерсон. – Я отмечал место.

– А зачем? Кого хоронить собрался?

– Свой револьвер.

– Это еще зачем?

– А чтобы после войны его достать.

– Господи, – расхохотался Майа, – ну и выдумал! А что ты будешь делать после войны с револьвером?