Владимир Топорков - Наследство

Бобров ещё несколько раз ездил на базу, разговаривал с женщинами и однажды сказал на правлении:

– Давайте-ка продадим «Струительный» машиностроительному заводу. Ну а для персонала откроем швейный цех.

Бурной была реакция коллектива пансионата. Не скрывая злобы, одна из женщин, крикливая Дарья Петрикова, сказала напрямую.

– А мы жаловаться будем! Вы произвол учиняете… Мы, как члены профсоюза, тоже права на защиту имеем.

– Выходит, вы нам свою волю диктуете? – возмутился Дрёмов. – А на ферму кто пойдёт?

– На ферму? – усмехнулась Дарья. – Мы там уже были, теперь пусть другие идут.

Пришлось вмешаться Боброву:

– На ферме нам люди пока не нужны. Но если не займём женщин работой – разбегутся по районным конторам, и кто внакладе окажется? Опять же колхоз… А в швейном цехе они будут производить продукцию для торговли.

– Кто материю поставит? – буркнул Дрёмов.

– Райпромкомбинат. Шить они будут и спецодежду для колхозников, а вот деньги, которые от продажи базы получим, надо пустить на строительство жилья. Думаю, их вполне на новый посёлок и газопровод хватит.

– Выходит, – Иван с досадой глянул на председателя, – опять лёгкая жизнь для этого контингента? Ловко ты, товарищ Бобров, придумал.

– Ну, ловко, не ловко… – Бобров махнул рукой. – В общем, цех-то ещё организовать надо, так что, милые женщины, вы уж недельку-другую…

Но «персонал» назавтра в поле не вышел, и Иван прибежал к Боброву.

– Вот она, ваша либеральность к чему приводит! Бастуют бабы!

– Да и пусть бастуют, – засмеялся Бобров. – Не будем им за эти дни зарплату платить – и весь разговор.

– Ну это правильно, – вмиг повеселел бригадир.

В середине июля, как раз накануне уборки, Евгений Иванович поехал на свекловичное поле Степана Плахова. Бывал он здесь за последнее время не раз, обстановку знал хорошо и ехал сейчас только с одной целью – просто полюбоваться посевами.

Председатель походил по участку, вытащил один, самый крупный корень, прикинул на вес. Похоже, осенью можно будет получить поболе пятисот центнеров с гектара. Небывалый, можно сказать, урожай.

Бобров вспомнил, как ещё во времена Хрущёва в их колхозе была звеньевой Евдокия Барсукова. Так вот она получила тогда такой урожай с небольшой – в три гектара – площади. Боже ты мой, сколько шума было! Дусю избрали в Верховный Совет, наградили «Золотой Звездой», отвалили Государственную премию и – испортили человека. По селу в те годы ходила то ли быль, то ли анекдот, как Дуся звонила из Кремля и приказывала найти её «деда». Во-первых, московские телефонистки теряли голос, пока ухитрялись отыскать этот Богом забытый Осиновый Куст, а, во-вторых, «деду» Николаю, мужу Евдокии, которому едва миновало сорок пять, приходилось месить три километра грязи по темноте, чтобы добраться до телефона и услышать властный голос своей супруги, категорически требовавшей вовремя кормить десяток кур, которые были в их хозяйстве.

Рассказывали, что Николай после таких «переговоров» шлёпал в районную чайную и напивался там до чёртиков, забывая на несколько дней и свою супругу с царскими замашками, и тем более куриное воинство, к которому после кремлёвских звонков у него родилась ненависть. Наконец его, пьяного, грязного, заросшего рыжей жёсткой щетиной, районная милиция доставляла домой; там он приходил в себя, а потом, к приезду с очередной сессии разлюбезной супруги, брался за дела. Впрочем, до следующего запоя. Но Дуся быстро «сошла со сцены».

Евгений Иванович заехал в Жидково болото и неожиданно столкнулся со Степаном. Тот был без рубашки, в лёгких матерчатых штанах и замызганных влажных тапочках. На загоревшем теле искрились капельки пота. Он размашисто косил сено и даже на гул автомашины обернулся не сразу.

Боброву были понятны заботы Степана. Кто как не мужик должен беспокоиться о кормах для собственного скота? Хотя, может, и это пора взять на свои плечи колхозу, как уже делается в некоторых других хозяйствах? Об этом надо подумать, обсудить на правлении.

Степан откинул косу на рядок влажной травы, пошёл навстречу Боброву. Сена было накошено много, на добрых два воза, и председатель понял, что Плахов усердствует здесь давно, наверняка с ранней зари…

– Не будешь ругаться, Евгений Иванович? – с тревожной улыбкой спросил Степан.

– За что?

– Ну, за то, что кошу вот.

– Так ведь на своей же земле? Жидково болото теперь в твой арендованный участок входит, тут уж сам командуй.

– Да я-то покомандую, а остальные коситься начнут. Плахов вон, скажут, с сеном, а мы?

– Не бойся, коров в хозяйствах можно по пальцам посчитать – перестал народ скот водить.

Степан невесело усмехнулся.

– За это Никиту Сергеевича благодарить надо, он первый коровам войну объявил, уж очень хотел коммунизм приблизить. А в коммунизме, по его теории, корове места не было…

Пожалуй, из деревенских работ больше всего любил Бобров сенокос. Что-то колдовское, чарующее было в этом процессе, когда с посвистом пролетающей утиной стаи вгрызалась коса в густую влажную траву и причудливый валок с поникшими цветами ложился на землю.

Косить Бобров начал рано, лет в двенадцать, и мать всегда с восхищением глядела, как ловко сын отбивает жало на остром отбое, брусковой лопаточкой наводит лезвие. Потом Женька шёл в низы – на луговину за огородами у реки – и принимался косить. Какая-то музыка, радостная и всеохватывающая, вселялась в тело, брала за горло, заставляла забыть обо всём, что ещё совсем недавно терзало и мучило. Даже позже, когда приходила физическая усталость, когда до ломоты отекали руки, ощущение праздника, какой-то одухотворённости не исчезало, и сам себе казался тогда Женька старше, великодушнее, мудрее.

Вот и сейчас словно захотелось вернуться вдруг в далёкое детство, к полузабытым ощущениям души и тела, как к живому, радостному огню. Он протянул руку к косе, спросил с улыбкой у Степана:

– Не возражаешь?

– Да чего возражать? Сбей оскомину…

– Думаешь, не умею?

– Ну почему? Я же помню, как ты косил.

Бобров пучком травы отёр блестящее лезвие косы, воткнул острый конец в землю, бруском зачастил по жалу. Глухое «джик-джик» зазвучало над болотом. Потом он примерил ручку – если не на вытянутую руку привязана, наверняка мозоли набьёшь, – и удостоверившись, что в самый раз, сделал первый прикос. Он водил и водил косой, вдавливая пятку в траву, и сердце начало работать сильнее, ритмичнее, ощутимо застучало в груди.

Бобров косил и думал о том, что, может быть, ему как раз и не хватает для полного здоровья такого вот единения с природой. Так может, плюнуть на всё и окунуться в работу, которой жили его предки, умиротворённо и спокойно?..