Владимир Топорков - Наследство

Во-вторых, считала Люба, разве можно чувствовать себя женщиной, если ты не одета и не обута по-современному, не ходить в театр, где на тебя обращают внимание, не отдыхать на курорте. А какой к чёрту театр, если в Николаевке, где они жили, даже кинокартины привозили от случая к случаю, только в зубах настрявший «Фанфан-тюльпан» крутили еженедельно. Не было и речи, чтоб осенью отпустили на курорт главного агронома, когда в полях шумит уборка. Евгений возвращался домой поздно ночью, а утром, когда вязкая темнота ещё не растворилась за окном, опять должен отправляться на работу. Бобров помнит, как дёрнулись однажды губы у жены, когда, рассказывая о себе, председатель колхоза, степенный, трудолюбивый мужик Селиванов сказал:

– А я, понимаешь, ни разу в море не купался, не знаю, как и плавают там. В своей речке за лето раза три сполоснёшься – и то слава Богу!) Всё некогда, понимаешь!

– Нашёл чем хвастаться, – сказала Люба, и Бобров понял – психологии этой не изменить, тут принцип «стерпится – слюбится» не подходит.

Даже рождение сына, извечные материнские хлопоты не отвлекли её мыслей. Она спала и видела себя в городе, на виду, и даже сказала однажды ему, улыбаясь:

– Знаешь, где-то я читала, что алмазы, если их долго держать в темноте, вдали от людских глаз, тускнеют. А я тут, в этой Николаевке, как в темноте…

– Но ведь я на тебя гляжу… – Евгений Иванович сказал это по возможности миролюбиво, не хотелось очередной ссоры. – Каждый день…

– А у тебя взгляд, как у луны, – светит, да не греет…

В общем, не выдержала Люба. Ей надоела деревенская жизнь, как надоедает противная еда, до рвоты, до отвращения, надоела грубая деревенская речь и работа тяжёлая, ломовая. Даже надоело собирать в лесу ягоды и грибы, что так сильно нравилось ей поначалу. Однажды – это было прошлой осенью – она уехала с Серёжкой к матери в город погостить, а потом прислала телеграмму, длинную, резкую, где просила выслать вещи, а её не ждать, больше она в Николаевке не появится, выходит замуж – пусть Бобров ей даст развод.

По логике, он должен был тотчас сорваться с места, заспешить в город, разобраться, что там происходит: в самом ли деле Люба подыскала себе пару или только разыгрывает мужа (знал – она способна и на такое), только время было горячее, и он остался. Наверное, работа, занятость тоже были предлогом, просто устал он от Любы, от её прихотей, устал от раздражения, и теперь на всё это реагировал тупо. Пусть будет как будет, размышлял он, насильно мил не будешь, не им первым это подмечено.

Любины вещи – платья, юбки, даже стоптанные домашние тапочки – он выслал через неделю в нескольких посылках, оставив себе на память только моряцкий костюмчик сына. Он особенно любил сына в этом наряде. Поначалу Бобров хотел написать злое письмо, чтоб хоть как-то отомстить ей за предательство, разругаться до конца, а потом подумал, что Любе все его слова и призывы нужны как прошлогодний снег, и в сердцах разорвал лист бумаги, отбросил ручку.

Недели две он не появлялся дома, ночевал в будке на стане тракторной бригады, где вечерами собирались трактористы, усталые, злые после дневной пахоты, такой тяжёлой в размытых осенними дождями полях. Они ужинали за длинным столом, сбитым из грубых досок, и Бобров садился с ними. Трактористы не спрашивали Боброва о его домашних делах, даже косым взглядом, кивком или ухмылкой не напоминали о неудачной личной жизни «главного», хотя наверняка обо всём знали – ведь телеграмму на почте прочитали, и этого достаточно для маленькой деревни, чтоб знали все. Хлопцы щадили его, и ему неплохо жилось там, в полевой будке.

Хоть и с трудом, трактористы одолели зябь, и будка опустела, уехали ребята в деревню. Он ещё одну ночь провёл в будке, но спал плохо, мешал резкий звук незакреплённого листа железа, писк мышей под полом, пугала непроницаемая темнота. Надо было перебираться в деревню, в свою холостяцкую квартиру и поскорее забыть о потерях. Он думал, что пройдёт время и всё переменится, станет на своё место, жизнь потечёт, как и прежде, мирно и покойно.

Бобров пришёл домой поздно вечером, включил свет и принялся готовить ужин – надоели механизаторские щи и каша, захотелось чего-нибудь домашнего. Он приготовил омлет, нажарил мяса, но, странное дело, пропал аппетит начисто. С фотографии на стене смотрела Люба, весёлая, вся искрящаяся красотой, и он с досадой содрал её, точно это было причиной его исчезнувшего аппетита.

Он не заснул в ту ночь ни на минуту. Плыли перед глазами Люба, белокурый Серёжка, потом мостки памяти перекинулись в детство, вспомнились мать, отец, родной Осиновый Куст. Заметил Евгений, что чем дольше живёт на свете, тем сильнее его память терзают воспоминания о родном селе. Наверное, в тот вечер и пришло желание вернуться сюда, к родительскому порогу, и он должен быть благодарен Дунаеву за эту возможность, как нельзя кстати оказалось его приглашение.

Конечно, тогда Бобров уже привык к своей бобыльской жизни, но о Любе вспоминал часто. Он не только во сне, но и наяву остро ощущал, как недостаёт её, сына.

Только теперь он в полной мере может оценить подвиг своей матери Софьи Ивановны, так рано потерявшей мужа, или Степаниды, терзавшейся в пустом гулком домишке после ареста сына. Никогда раньше он не думал об этом, а теперь понял, почему люди сходят с ума. Это одиночество разжижает мозг, волю, сознание…

…Вот и сегодня встреча со Степанидой точно опалила его, лишила сна, и опять терзают одиночество. Неужели и здесь, в родном Осиновом Кусту, он будет маяться бессонницей, метаться, как в лихорадке, не находить себе места? Неужели утолённая тоска по дому, по родным местам не вернёт облегчающий сон, трезвость и рассудительность? Кстати, а где же ночует Степанида? Удивлённый, взволнованный встречей с ней, он даже не подумал об этом… Надо завтра найти её, поговорить с Дунаевым. И обязательно наведаться домой, к родному порогу…

Бобров уснул, когда в вязком свете зари прозрачными стали дома за окном. Снились ему близкие люди – мать, отец, весёлый Сашка Грошев, словно вышедшие из небытия…

Утром Евгений Иванович снова неожиданно встретился со Степанидой. Он торопился на работу, когда из последнего, недостроенного дома вышла старуха. Сегодня она казалась бодрой, только глаза, угасшие навсегда, бесцветно глядели на мир.

Евгений Иванович приветливо поздоровался, и Степанида заулыбалась, как самому близкому человеку.

– Как спалось, Женя? – Степанида спрашивала мягко, по-матерински, и как-то стразу стало легче на душе, точно обогрела его скупая женская улыбка, ночные боли его отступили, залегли, как утихает под утро метель.

– Хорошо спал, – не мог же он говорить тётке Степаниде о своей беспокойной ночи, о тяжких раздумьях, у неё своих забот хватает.