Владимир Топорков - Наследство

Он часто задумывается, почему произошли такие изменения в крестьянской психологии, и приходит к выводу: потому что утратил мужик интерес к тому, что производит. Хлеб, который выращивает, он потом не видит – увезут в заготзерно, молоко – на сепараторный пункт, мясо – на бойню. Не крестьянский это теперь хлеб – государственный, значит, о нём душа не болит…

Много таких размышлений у него, да и не один он, наверное, часто об этом раздумывает, только равнодушие, как головня, всё сильнее поражает хлебороба, вроде имеет он дело не с живым существом, именуемым землёй, а с какой-то чугунной клин-бабой, которой разбивают зимой морозную почву. Равнодушие это округлым, не заработанным порой рублём продиктовано, все это знают, но ломать устоявшееся не спешат. А зачем? Так легче живётся…

Даже здесь, в «Восходе», колхозе вроде передовом, звонком, а тоже главный измеритель – вал. В производственных заданиях – тонны, гектары, центнеры, и почти нигде – рубль. Надо обязательно об этом поговорить с Егором, с экономистами. Иначе за деревьями леса не увидишь, главную цель хозяйствования – прибыль, рентабельность. Бобров усмехнулся про себя а может, он ретиво начинает, наверняка обо всём Дунаев знает.

А вот цифрами овладеть надо. Для всевозможных комиссий. По опыту знает: как в поле выйдут – поедут комиссии различные. Вот тогда берегись, держи оборону! Бумаги, о которых производственники редко вспоминают, этим комиссиям только успевай показывай, и о твоей работе, агроном, они по этим шпаргалкам судить будут. Вроде смешно получается, да только тут не до смеха.

В первый день он пораньше закончил работу, пошёл в сельский магазин. Теперь, словно погорельцу, надо начинать с нуля. И пока покупал он всё – часа два ухлопал. Но приобретениями своими остался доволен – хозяйской жизнью пора жить.

Тут кстати Иван, председательский шофёр, под руку подвернулся, он и помог все эти кастрюльки-тарелки на квартиру отвезти. И даже удивился, подъехав к дому:

– А у вас, Евгений Иванович, окна светятся, забыли электричество выключить, наверное?

Не ответил ничего Бобров, но этот свет в окнах его приятно обрадовал – значит, Степанида дома. Она и в самом деле на стук выглянула из кухни, в светлой кофточке, и – что сразу в глаза бросилось – на прямой пробор расчёсаны седые волосы, светлый платочек на голове.

Она сумку с покупками от удивлённого Ивана приняла, прошмыгнула опять на кухню.

А Бобров замер на пороге и почувствовал, что в его доме что-то изменилось – пол помыт, окна протёрты от краски. Значит, не сидела без дела Степанида, по хозяйству хлопотала, и потеплело на душе.

Он съездил в колхозную кладовую, получил выписанные ещё днём продукты и, проводив Ивана, теперь уже на веранде сбросил сапоги с налипшим снегом и грязью – день сегодня хоть и пасмурный, но снег подточил сильно, кое-где уже проталины бурые показались.

Степанида опять показалась из кухни, всплеснула руками:

– Батюшки-святы, никак ты, Евгений, опять что-то привёз? Евгений помог тётке Стеше разложить покупки, а потом принялся готовить ужин. За время своей холостяцкой жизни он многому научился, и сейчас Степанида даже удивилась, как ловко он орудует ножом, чистит картошку. И ему тоже захотелось удивить старуху: принялся он готовить своё любимое блюдо: кашу-сливуху. Сейчас и в деревне уже не знают, как она готовится, а ведь этой каше должен быть благодарен русский человек. Первой едой служила она крестьянину, когда выходил тот в поле, с кашей этой и пахали, и косили, и молотили.

В разговоре с тёткой Стешей старался Бобров не вспоминать про Сашку, про её жизнь, но трудно не натолкнуться на острые углы, коль они оставили такие отметки в жизни, и старуха раза два всплакнула за вечер, первый раз – когда вспомнили о его матери Софье Ивановне, а второй – когда узнала Степанида, что Бобров развёлся с женой.

– И что за манера нынче, Женя, – заговорила тётка Стеша, когда немного успокоилась, – чуть что – глядишь, развелись! А ведь люди по любви женятся! Ты-то со своей небось по любви или как?

Улыбнулся он – пойди пойми сегодня, любовь у них была с Любой или не любовь? Какой мерой это измерить можно? Наверное, не любила его Люба, если так вот предательски оставила. Дорогой ценой платит человек за любовь, иногда жизнью рассчитывается, а от Любы таких подвигов не требовалось. Но, с другой стороны, наверное, и он, Евгений, в чём-то виноват.

– Не знаю, тётя Стеша, – после долгого молчания ответил он.

– Небось по любви, – заключила старуха, – если не знаешь. Любовь, её не сразу распознаешь… У Сашки моего тоже любовь была – Дуська соседская. Весёлая такая девка, певунья, как лесная птаха голосистая. А когда с ним несчастье случилось – в один миг закручинилась, поникла, как былинка под дождём…

– Где она сейчас, Дуська? – спросил Бобров.

– Умерла. Года через три. Приключилась какая-то с ней болячка – и умерла. А может быть, от тоски… Ты как думаешь, Женя, от тоски умереть можно?

– Не знаю, тётя Стеша…

– А я думаю – можно. Потому нет тяжелей для человека ноши, как печаль. Хотя Дуська вот умерла, а я, старая, всё небо копчу.

– Сколько лет тебе, тётя Стеша?

– Семьдесят четыре недавно исполнилось.

– Не так уж и много.

– А я думаю, Женя, что целую вечность на земле бедую. И так иногда тяжело становится, вроде эти годы мне на плечи давят. Я в молодости работящая была, так, бывало, на работе наломаешься – рук поднять нельзя. А всё легче было… Слушай, Женя, а ты не обижаешься, что я тут у тебя в тепле пригрелась?

– Да что вы, тётя Стеша…

– Смотри, – она усмехнулась, – ты не прочь своей воле. Я на ногу скорая, вмиг умотаюсь. Квартир пустых много – для себя уголок всегда найду.

– Да не думай ты об этом, тётя Стеша…

Неторопливо говорила старуха, и покойно на душе стало у Боброва. Показалось вдруг, что сидит он в родном доме, а рядом мать, и кухня – маленький островок жизни, где свободно, легко. Так легко было давно, может быть, последний раз, когда Бобров закончил десятилетку. Тогда ребята сидели ночью на берегу, трещал костёр, неслись искры в почерневшее небо, и жизнь казалась вечной, как эти звёзды, как огонь…

Поужинали, и Боброву сразу захотелось спать. Видимо, сказалась бессонная прошлая ночь. Спал он крепко, точно на открытом воздухе, и утром поднялся, бодро вскочил, будто ванька-встанька, запрыгал по комнате.

Белёсый туман плыл за окном, окутывал дома, с крыш срывались капли таявшего снега, но серый, нерадостный день не погасил хорошего настроения, и, плескаясь в ванне, Евгений замурлыкал песню. Ему вспомнилась студенческая «через тум-бу-тубму раз», и если бы не присутствие в доме тёти Стеши, то, наверное, запел бы во весь голос.