Владимир Топорков - Наследство

– Ну, тогда отправляйтесь спать!

– Да ты что, папа, – засмеялась старшая, – на дворе только вечер. Мы лучше телевизор посмотрим…

– Ну смотрите этот ящик для дураков, – уже миролюбиво сказал Степан, и, повернувшись к Боброву, сказал: – И что они в этом телевизоре находят?

– Интересно же, Степан. Там такие передачи…

– Не нахожу я ничего интересного. Обман один. Только зрение портят…

– Спасибо за суп, – сказал Бобров, отодвигая тарелку. – Ты и вправду мастерски готовишь, как заправский повар.

– Нужда заставит рябого любить, – засмеялся Степан. – Дашка нас совсем забросила, так я и за повара, и за дояра. Кстати, молока не хочешь?

– Давай!

Степан достал из холодильника банку с молоком, налил в стаканы. Давно не пил молока Бобров, такое стылое – даже зубы ломит – хранила мать в погребе.

– Ну как? – спросил хозяин.

– Вкусное.

– То-то, – засмеялся Степан. – Прошлым летом москвич один ко мне заехал, я и угостил его Зорькиной продукцией. Он стакан выпил и удивлённо глядит на посуду: «Не может быть такого молока». – «Почему?» – спрашиваю. «А вот посмотри, – показывает на стакан, – на стенках блёстки застыли. У нас в Москве так от сметаны только остаётся». Вот какие чудеса бывают. Ну что, Евгений, давай уговаривай…

– Что-что? – не понял Бобров.

– Начинай уговаривать, говорю. – Степан посмотрел на Боброва выразительно, подмигнул левым глазом.

– Почему уговаривать?

– Да меня колхозное начальство только и знает, что уговаривает. К весне дело, вот и ходят в дом табуном, то бригадир, то парторг. А председатель, тот в кабинет вызывает… Небось и ты за тем пришёл?

– Да нет, я просто в гости. Не одобряешь?

– Почему не одобряю – рад даже. Только верится с трудом.

– Ну, если не веришь, тогда я пошёл, – Бобров поднялся из-за стола. – Спасибо за ужин. Сыт по горло. Тёте Стеше теперь одной ужинать придётся.

Степан тоже поднялся, на его круглом, румяном лице застыло смущение, припухлые губы передёрнулись. Он в упор глядел на Боброва, и, наверное, ещё не понимал, как сильно обидел друга детства Женьку. Только и нашёл спросить:

– Какая тётка Стеша?

– Да Трошева, соседка наша, помнишь?

– Помню, только не пойму, при чём она? – Степан сдул со вспотевшего лба прядь волос, с хрустом опустился на стул. – Да ты садись, садись, успеешь…

Первый раз заинтересованно – уголки глаз сжались, потеплели – посмотрел Степан на Боброва, и Евгений Иванович уступил: присел снова. Он рассказал о неожиданной встрече со Степанидой, о том, как ладно вчера прошёл вечер. Степан слушал внимательно, напряжённо схватившись руками за край стола и было видно, как кончики их побелели, даже въевшаяся грязь не проступала так заметно.

– Спасибо тебе, Женя, – хлопнул ладонями по столу Степан, когда Бобров закончил рассказ. – Спасибо…

– Да за что спасибо-то?

– Что поступил правильно, старуху приютил, за то и спасибо.

– Это благодарности не стоит.

– Ох, стоит, – Степан говорил теперь твёрдым голосом, глаза его, ещё несколько минут назад казавшиеся Боброву угасшими, холодными, как кусок льда, оживились. – Я бы и сам её к себе пригласил, да вот с Дашкой у меня нелады. Всё болеет, и болеет. А за старым человеком пригляд нужен. Сколько раз я из-за неё с Дунаевым спорил…

– О чём спорил?

– Да всё о том же. Я ему говорю: «Эта старуха – совесть наша, понимаешь?» А он мне в глаза смеётся: «Какая совесть, чего ты мелешь?» А я, Евгений, правду говорил.

Оживился Степан, и это уже хорошо. Бобров поддел ещё раз:

– Смотря какую правду!

– Правда, Женя, одна бывает, с какого бока её ни переверни. Если она правда, такой и останется. На эту бабку, я считаю, весь колхоз наш открыто глядеть не имеет права. А Дунаев первый!

– Егор Васильевич-то тут при чём?

– Мог бы Дунаев понять судьбу Степаниды, жалость проявить? Да что там жалость, жалостью обидеть можно человека – элементарного внимания хватит – квартиру дать. Чёрствый он человек… И не только к бабке Стеше…

Что-то новое говорил Степан о Дунаеве, не замечал раньше такого за Егором Бобров. Вот и ему он протянул руку помощи, проявил душевное внимание. А Степан, наверное, обижен чем-то на Дунаева, потому и несёт всякое.

Но Степан точно мысли его угадал и снова заговорил торопливо, будто боялся, что вдруг остановят:

– Он, Егор, в человеке автомата видит. Лишь бы тот, как заводной, работал, на его авторитет.

– А ты-то сам как автомат работаешь?

– Эге, – засмеялся Степан, – вон куда поворачиваешь! Понятно, понятно. Только я так отвечу: да, я сейчас пыл свой укоротил. Спросишь – почему? Скажу. Не хочу своим горбом карьеру Егору делать, недостоин он того, если во мне человека не видит. Раньше я как работал? Ночь-полночь – я в поле. Трактор ломается, а я нет, стальной да и только. Начали завидовать – это что ж такое получается, Степан Плахов скоро в кулаки выбьется. Деньги лопатой гребёт, во дворе живность всякая. Зачем советскому человеку столько? И первым голос поднял Дунаев. Стали меня всячески прижимать, зарплату урезать. Вот тогда я пар и спустил. Говорю сам себе: «Не торопись, Степан, горячие лошади раньше дохнут». А тут ещё Дашка заболела.

– Не пойму я что-то, Степан, – спросил Бобров, – какой резон Егору пыл твой укорачивать, ведь ты же на пользу колхоза старался?

– А тут прямой резон, Женя. Он, этот резон, со времён коллективизации в деревне живёт. Ты вот мне скажи – те мужики, которых раскулачили, действительно кулаками были?

– Не знаю…

– А я знаю, хоть и того времени не помню. Нет, не были. Они сами на себя ишачили, трудолюбием, усердием, потом своё благополучие создавали. Разве годились бы они для нашей уравниловки? Нет, вот их как класс и ликвидировали. А остались такие, кто вперёд не забегал, резвость не проявлял, плёлся, как все. Они и в колхозе так работать стали – лишь бы день прошёл. Вот почему у нас в сельском хозяйстве одни непорядки – то недород, то засуха. Вожаков среди мужиков нет, а которые есть, их самостоятельность уравниловкой глушат. Знаешь, как сома острогой колют, на реке? Лампочку включают, на два метра вглубь осенью река просвечивается. А на дне самые крупные сомы. Вот в них и острогой.

– Не то говоришь, Степан, – покачал головой Бобров. Он просто не мог согласиться с такими рассуждениями. – Разве сейчас мало опытных, знающих людей живёт в селе, которые не на словах, а на деле работают, и никто на них с острогой не идёт.

Тот помолчал, вздохнул:

– Многого ты, я смотрю, Женя, не понимаешь. Ну, есть передовики, правильно, а остальные? Они в тени. А ведь каждый на государственный каравай должен работать, не прятаться за спину передовика. Я предлагал Егору – дай мне сто гектаров свёклы, удобрения, технику – я на это поле ни одной женщины не пущу, сам свёклу выращу…