Владимир Топорков - Наследство

Но на этот раз Серёжка выпалил с ходу:

– Мама приехала!

Хоть и готовился к этой встрече, а от слов Серёжки сердце заныло. Он заспешил домой через выгон, и в душе было серо и тоскливо, как вот на этом выгоне, иссушенном августовской жарой. Жёлтые былинки качались на ветру, вызванивали скорую осень, и в тонком звоне словно звучали боль и состраданье к Боброву.

Люба сидела на порожках дома, видимо, так и не решившись переступить через них. Посмотрел на неё Евгений Иванович и даже удивился: поблекла за это время она, как трава на выгоне, глаза в кровяных прожилках глядят тяжёлым налитым взглядом, на скулах матовая дряблая кожа. Видимо, и ей нелегко. Но, странное дело, сострадания в душе не возникло. Он спокойным шагом вошёл в калитку. Завидев Боброва, Люба вскочила, резво сбежала с порожков, протянула руку.

Через минуту они сидели на кухне и в присутствии Серёжки вели какой-то серый ненужный разговор на тему «Как дела». Чувствовал Бобров, что сейчас скажет Люба о главном – о Серёжке, которому, конечно, надо жить с матерью, и внутренне сжимался. Наконец он не выдержал, скомандовал сыну:

– Ты погуляй, Серёжа! – надеясь, что в его отсутствие будет легче вести разговор с Любой.

Серёжа уходил с неохотой. Наверное, он тоже что-то ждал от этого разговора. Как знать, может быть, эти два близких ему человека снова помирятся и ему не надо будет уезжать в город, а наоборот, заведёт он здесь белоснежных голубей, будет по утрам с ладони подбрасывать в голубизну неба, наблюдать их» стремительный полёт.

Серёжка скрылся за дверью, и Бобров уже хотел повести разговор о сыне, но Люба положила ему руку на колено, тихо попросила:

– Выслушай меня, Женя…

Он передёрнулся, опять внутренне сжался в комок, ожидая неприятного разговора, но Люба сказала как будто про себя:

– Замуж я выхожу…

Странно, в другое время эти слова показались бы горькими, обидными, а сейчас скользнули мимо, почти не отложились в сознании. Слабый луч надежды возник в душе: а может, Серёжка с ним останется? Зачем он в новой семье? Только помехой будет.

Люба заговорила издалека о том, как тяжело ей с Серёжкой, каким большим неслухом растёт сын, и Бобров, догадавшись о дальнейшем разговоре, прервал:

– Пусть со мной живёт!

– А можно? – спросила Люба с тревогой, и Бобров окончательно понял, зачем приехала Люба.

Он невольно улыбнулся, сказал уверенно:

– Даже очень нужно. – И добавил с внутренней гордостью: – Дом я старый родительский восстанавливаю. Недели через две перейду. Там Серёжке нравится.

– Ну и хорошо, хорошо. – Люба заговорила спокойно, с любопытством вглядываясь в лицо Боброва, – ему с отцом лучше будет…

Через полчаса она засобиралась на автобусную станцию, и Бобров не стал отговаривать. Внутренний холодок отчуждения, тупая боль прошлых обид ещё жила в нём, и Люба наверняка это понимала. Она торопливо обняла Серёжку, расцеловала и пошла на улицу, не оглядываясь. Наверное, она плакала, плечи тряслись в мелком ознобе, но ни сил, ни желания остановить её у него не было. Он только подтолкнул в спину Серёжку:

– Проводи мать! – и устало опустился на стул.

Вслед за тёплой погодой пришла в Осиновый Куст осенняя слякоть. После первого сентября ударили стремительные ветры, натянули рваные тучи, и колючий, обжигающий холодом дождик посыпал на землю. На полях шли последние работы – убиралась свёкла, пахалась зябь, но дня через два окончательно развезло дороги, густой туман окутал землю, и всё остановилось.

Бобров за непогоду успел навести порядок в документации, просмотреть наряды и потом сел за письмо в райком партии. Писал он не только о судьбе Степана, но и о русском чернозёме, вкладывая в строки раздумья свои и Николая Спиридоновича. Письмо получилось длинное, но главный довод прослеживался чётко: земле надо вернуть полноправного хозяина, на ней должны работать такие люди, как Плахов.

Весь сентябрь Бобров с тревогой ждал результатов, но в колхозе никто не появился, и только на одном из нарядов Дунаев попросил:

– Ты задержись, Евгений Иванович!

Бобров с удивлением посмотрел на председателя, пересел поближе к столу. Странно сложились их отношения в последнее время. Дунаев был с ним сух, официален, и Евгений Иванович понял: обижается Егор за поддержку Степана и, может быть, даже кипит весь внутри, но сдерживает себя. Он вообще в последнее время резко изменился – стал раздражительным, злым и даже на Кузьмина покрикивает, принародно снимает стружку за выпивки. Размышляя об этом, предполагал Бобров, что всё это происходит из-за Ларисы, которая так и не вернулась в Осиновый Куст. Правда, она появилась в селе на несколько часов в канун учебного года, быстро оформила документы на расчёт, забрала кое-какие вещи и уехала, не дождавшись Егора. Об этом рассказала Евгению Ивановичу соседка Ларисы и добавила скороговоркой:

– Она вам привет передавала, Евгений Иванович… Обездоленно-пусто стало в груди, будто сентябрьским стылым ветром вымело всю теплоту.

Сейчас Бобров ждал, что скажет Дунаев, и про себя определил, что разговор предстоит тяжкий, недобрый. Председатель дождался, пока кабинет покинул бригадир Приставкин, сказал тихо с оттенком ехидцы:

– Не знал я, Женя… Оказывается, в тебе пропадает великий писатель, можно сказать, Лев Толстой…

– Ты о чём, Егор?

– Да вот об этом же… Вчера из райкома звонок был, а до этого из областной газеты… Все просят – успокойте вашего агронома… А я и не знаю, как к тебе подступиться. Ты в последнее время замкнутый какой-то…

– Не пойму, Егор Васильевич, – раздражённо спросил. Бобров, – почему меня надо успокаивать?

– Ну вот, опять заводишься, – перебил Дунаев, – потому, что нельзя умнее других быть. Ты в своей писанине о главном забываешь – о той проблеме, которая сейчас всю державу беспокоит, – как людей накормить.

– А разве забота о чернозёме не этой цели служит?

– Чудак человек, ей-богу! Да пойми ты, нельзя в нашей жизни так! Чтоб и рыбку съесть, и на кол сесть. Что-нибудь одно…

– Что будем со Степаном Плаховым делать? – резко спросил Бобров.

– А что с ним делать? С ним – картина ясная. Говорят, уже на работу устроился…

– Надо вернуть Степана в колхоз, – твёрдо сказал Евгений Иванович.

– Нет, – отрезал Дунаев, – об том и речи быть не может…

– Тогда и нам говорить не стоит.

Бобров почувствовал, как тугой комок застрял в груди, с трудом поднялся, заплетающимся шагом пошёл к двери. Целый день он ощущал дрожь в теле, слабость: как после болезни. Значит, стоит на своём Дунаев, чувствуя поддержку высокого начальства. Но и Бобров не отступит. Звучат в нём тревога за родную землю, и этот звон будоражит сознание.