Владимир Топорков - Наследство

В начале октября появился в колхозе высокий белобрысый парень. Было немножко странно смотреть на него – мужик на высоких каблуках, как женщина, весь расфранчённый. Он бесцеремонно протиснулся в кабинет Боброва, представился:

– Свинцов, инструктор райкома…

Бобров посмотрел на гостя с ожиданием, и тот спросил:

– Жалобу писали?

– Разве это жалоба? – грустно усмехнувшись, ответил Бобров.

– А что же это? Вот тут и резолюция нашего второго секретаря. Читаю: «Товарищу Свинцову, проверьте эту жалобу и результаты проверки доложите заявителю».

– Значит, жалоба? – снова с усмешкой спросил Бобров и добавил со злостью: – В заявители попал…

– Вы не сердитесь, товарищ Бобров, – парень холодно посмотрел на него, – но такой порядок существует. У нас в райкоме строго по каждой жалобе разбираются.

– Ну и что, разобрались?

– Да, да. – Он с воодушевлением начал говорить, перебирая бумаги. – Значит, так! Товарища Плахова, о котором вы пишите, из колхоза уволили правильно. Вот тут у меня объяснение, написанное самолично товарищем Дунаевым. Что тут говорится: «За неисполнение указаний правления колхоза». Короче, за недисциплинированность. Зря вы таких людей поддерживаете, товарищ Бобров.

– А вы с Плаховым разговаривали?

– А зачем? – вопросом на вопрос ответил Свинцов. – Товарищ сейчас устроился на работу, говорят, всем доволен, в колхозе не нуждается.

– Значит…

– Значит, – перебил инструктор, – этот факт мы отметаем как извращённый. А что касается ваших рассуждений о земле, то тут и проверять нечего, одни общие рассуждения, одним словом, теоретические измышления…

– Повторите, как? – усмехнулся Бобров.

– Теоретические измышления, вот как, – парень сморщил лоб, – так, по-моему, в газетах пишут. Сейчас у нас много таких развелось. Будто у них за страну душа болит, а на самом деле вредят, людей от дела отвлекают…

– Каких людей?

– Да вот таких, как я, например. Вы думаете, мне легко было к вам вырваться? Почти месяц времени не находил – то заседания, то совещания, справки, отчёты разные. А тут жалоба ваша за душу тянет. Понимаю, конечно, что там и проверять-то нечего, всё ясно, как божий день, но надо было с вами встретиться, разъяснить…

– Ну и что, разъяснили? – спросил снова с грустной иронией Бобров.

– Да, я думаю, что теперь вы отчётливо понимаете абсурдность вашей позиции…

– А если я не согласен с вашими выводами? Да поймите же вы. Степан Плахов не злостный нарушитель дисциплины, как представляет его Дунаев, а добросовестный работник, который отдаёт всего себя делу. Потерять его – значит нанести вред…

– Вы знаете, – усмехнулся инструктор, – незаменимых людей нет…

– А вы назовёте, кто первым произнёс эту фразу? – спросил Бобров.

– Не знаю, – инструктор захлопал глазами, – все так говорят.

– Так вот, объясню вам – мысль эту расхожую на свет божий извлёк Сталин. А для чего, не знаете? Да для того, чтобы оправдать массовые гонения и уничтожение кадров. Раз незаменимых людей нет, значит, можно всех и истреблять.

– Простите, – поперхнулся инструктор, – я этого не знал. Но всё равно, Плахов не тот человек, которого надо защищать, товарищ Бобров. А потом, это непорядочно – защищать неблаговидные поступки своего друга. Всему колхозу известны ваши взаимоотношения.

– По-вашему выходит, что дружить с человеком нельзя, даже если цена этой дружбы – целая жизнь. Я Степана, слава богу, с раннего детства знаю…

– Тем хуже, – инструктор противно стучал костяшками пальцев по столу, – тем хуже… Нельзя же, Евгений Иванович, своих друзей так выгораживать…

– А если друзья правы? Тогда как? Тоже руки в брюки, да? А о судьбе чернозёма вы поговорите с Николаем Спиридоновичем Беловым. Знаете такого?

– А, это чудак такой, – засмеялся парень, – знаю, как же… Поговорю… Ну ладно, я пошёл…

Он быстро шагнул к выходу, картинно поднял руку в знак прощания и скрылся за дверью. А Боброва скорчило всего, он будто усох, как усыхает в конце лета трава. Господи, подумалось, ведь этот парень ушёл с видом победителя. Сколько их, вот таких мотыльками порхающих людей, за последнее время развелось! И неплохо живут, довольны всем, а прежде всего сами собой, решают судьбы людей походя, как ударом топора отсекают.

Но жизнь надо продолжать, какой бы сложной она ни была, подумал Бобров, продолжать во имя Степана, родной земли, во имя завтрашнего дня: каким он будет, завтрашний день? Радостным, добрым или вот таким, как сегодня, когда хочется сжать кулаки, стучать в двери, доказывать? А может, пережить всё молча, дождаться, чтоб поутихли боли… Скорее в доме работы закончить, перебраться, жить затворником…

При мысли о доме перед Бобровым возник образ Ларисы. Ну да, как же, это она о новоселье говорила. Поди дозовись её сейчас! И опять защемило сердце, холодная волна обдала изнутри. Эх, как ему сейчас не хватает тёплой поддержки! А может быть, написать ей письмо? Где-то имеется адресок…

И опять сомнения начали раздирать душу – а поймёт ли его Лариса? У неё теперь свои заботы. Слышал Бобров в посёлке, что колхозная врачиха перешла уже на квартиру к Егору и тот по утрам возит её на работу в профилакторий… Впрочем, это его мало волнует, и Бобров отрешённо махнул рукой.

Через два дня его неожиданно вызвал председатель среди дня. Был Дунаев какой-то праздничный, чуть бледноватое лицо искрилось тихой радостью. Видимо, ему хорошо жилось с новой женой, и от этого стало грустно и обидно за Ларису.

– Евгений Иванович, почему заключительный отчёт по урожайности не подписан? – спросил с ходу Егор, и Боброву всё стало ясно. Значит, доложила колхозный бухгалтер о неприятном разговоре, состоявшемся между ними. Евгений Иванович наотрез отказался подписать заключительный счёт, и свою правоту он попытался доказать бухгалтеру. Работники бухгалтерии включили в валовку хлеба и зерно, собранное на паровых полях, тех, которые засеяны против воли Боброва, а в результате этой несложной операции урожайность возросла на три центнера по колхозу, дутая урожайность. Тогда бухгалтер, кажется, всё поняла, скривила губы, но молча забрала отчёт. И вот теперь вызов к председателю…

Бобров постарался спокойно объяснить положение, говорил твёрдо и неторопливо, хотя в душе не верил, что вся эта «химия» делалась без согласия председателя. Но надо до конца выяснить ситуацию, и Бобров пристально, в упор глядел на Дунаева. Медленно, зоревой краской наливалось лицо Егора, потом стало багровым, как после бани, и он сорвался на крик, какой-то бабий, пронзительный:

– Значит, подсиживать меня вздумал, Бобров? Значит, нож в спину направляешь? За всё хорошее, да?

Евгений Иванович сцепил дрожащие руки. Кажется, никогда в жизни на него так не кричали, и этот пронзительный крик, как боксёрский удар, приковал к месту.