Владимир Топорков - Седина в голову

– Кто тебя просил доказывать ненужное? Не хочешь сеять по-новому – загоняй культиваторы и шуруй. Надо поделикатнее, как бы помягче, дипломатичнее что ли, быть…

Скривил губы в недоброй улыбке Кожевников, но, кажется, и его такой вариант устроил. Соперничество это похоже на бодание телёнка с дубом, самое бесцельное дело…

…Пробудился Альберт Александрович, высокий, костлявый, в тапках на босу ногу пошмыгал в туалет, и Коробейников загадал про себя: заговорит сейчас он про Нину – значит, тогда не пойдёт к ней Коробейников, нечего ему там делать, а не заговорит… Но мысль оборвалась неожиданно на полуслове: глупость какая-то в голове, он будто в карты ворожбу открыл: скажет, не скажет… Это его дело, журналиста, а Коробейников обязательно к Нине сегодня наведается.

Он с нетерпением ждал врача, и когда Наталья Сергеевна появилась в палате, даже улыбнулся блаженно: сейчас кончится обход и можно на прогулку идти. На улице, кажется, сегодня хорошая погода, солнце вытапливает остатки тумана в лесу, пар плывёт над соснами.

Наталья Сергеевна подсела к кровати Альберта Александровича, начала с анекдота:

– Слышали, как о вашем брате говорят? Я у Гиляровского прочитала, как давали сообщение о коронации Николая Второго. В первом номере написали: «Царю на голову возложили ворону». В следующем номере дают поправку. «Царю на голову возложили не ворону, а корову». И только в третьем номере дали поправку на поправку: «Царю на голову возложили не корову и ворону, а корону».

Вступил в разговор Альберт Александрович, хрипло рассмеялся:

– Это что, Наталья Сергеевна, вроде анекдота. А я другое, более злое вспомнил. На кладбище установили доску: «Здесь покоится прах честного человека и журналиста Иванова». Прочитал один и воскликнул: «Господи, какие времена пошли, в одну могилу двух человек сразу кладут».

Доктор глянула на тонометр, покачала головой:

– Да у вас сегодня давление подскочило.

– Это потому, что Альберт Александрович много о женщинах думал, – подначил Коробейников. Не всё же журналисту над ним трунить, надо когда-то и ему давать сдачу.

– Что, влюбился? – засмеялась Наталья Сергеевна.

– Шутит Михаил Петрович, – добродушно заулыбался Альберт Александрович. – Просто встретили мы с ним красивую женщину, врача-лаборанта.

– Нину Дмитриевну?

– Её самую. С ней когда-то товарищ Коробейников на светском балу танцевал, как с Наташей Ростовой.

– Нина Дмитриевна у нас – женщина серьёзная. Только несчастье недавно пережила.

– Какое, – спросил нетерпеливо Коробейников.

– Муж у неё на стройке погиб. Самая нелепая смерть – на крыше пятиэтажки заливали гудрон, а он поскользнулся и скатился вниз. И до больницы не довезли.

Словно порохом рвануло в груди Коробейникова – так вот о чём вчера намекнула Нина об общности человеческой судьбы. Теперь понятно, почему сверкнули на её глазах слёзы, померк взгляд, словно потухшая звезда скатилась с небосклона. Значит, и ей жизнь дала горький урок скорби и печали.

– А дети у неё есть? – спросил Коробейников.

– Дочь в мединституте учится. Сейчас Надежда Дмитриевна одна живёт.

Доктор посмотрела на Альберта Александровича и с грустью спросила:

– А вы случайно вчера не устали, не переутомились, а? Не заводил вас Михаил Петрович по дорожкам?

– Да нет; только два круга всего.

– Сегодня придётся сократить наполовину. Посмотрим, как завтра давление будет себя вести.

Она пересела поближе к Коробейникову и улыбнулась:

– Ну, а как вы, герой колхозных полей?

– Совхозных, Наталья Сергеевна!

– Какая разница! Главное – в поле жизнь проводите. Но я вроде замечаю – настроение у вас погасло… – и она с любопытством посмотрела на Коробейникова.

Ловя этот взгляд, усмехнулся Коробейников, слишком страшную новость сообщила о Нине Наталья Сергеевна. Человеческая сущность гибкая, как пьняк, и если ещё утром он твёрдо был уверен в необходимости встречи с Ниной, то сейчас с грустью думал: «А зачем?» Не обидит ли этой встречей, не вызовет ли жалость к себе или, ещё хуже, обидит сожалением её, навеет грустные воспоминания? Как это там у Горького: не жалеть, не унижать человека жалостью, его уважать надо!

Уважение к Нине, а не сочувствие сейчас рождалось в голове Коробейникова. Заметил он вчера – Нина держится, как стойкий солдат, значит, и ему надо не раскисать, не мочалиться, не напускать на себя грусть и тревогу, а вцепиться в жизнь дубовым побегом, не давать сломать себя ледяным ветрам жизни.

Наталья Сергеевна померила давление, пощупала живот, послушала лёгкие и сказала спокойно:

– Кажется, мы на верном пути, Михаил Петрович!

Она ушла, а Коробейников ещё долго лежал, будто обрушился на него грузный мешок, придавил, приплюснул, сдавил спину. Нет, надо было бороться с собой, сбрасывать это психологическое оцепенение, и он предложил Альберту Александровичу:

– Ну что, прогуляемся?

– Да нет, сосед, мне лучше полежать. Уж вы без меня к Нине Дмитриевне сходите.

– Без вас не смогу, – засмеялся Коробейников, – не так язык подвешен…

Он выбрался на улицу, и лицо обдало банной духотой. Припекало сегодня, светило по-праздничному, победно и яростно, и Михаилу Петровичу захотелось присесть где-нибудь на лавочке, подставить лицо солнцу – пусть загорит, на загоревшем лице стираются морщины. Ещё вчера он приметил такую скамеечку в самом конце больничной территории, перед сетчатой оградой. Около скамейки желтели примулы и одуванчики, мягкая шелковистая трава только прикрыла влажную землю. Сейчас было даже жалко топтать этот нежный бархатный ковёр.

Наверное, он задремал, разомлевший под ласковым солнцем, и когда возвращался, уже слышал, как гремели посудой на кухне – время обеда. И снова, как вчера, неожиданно столкнулся с Ниной. Тёмно-бордовое платье выглянуло из-под распахнутого халата, и это сочетание бордового и белого показалось Михаилу Петровичу необычно красивым, даже обворожительным.

– Как здоровье, Михаил Петрович? – спросила Нина, протягивая ладошку, и под пальцами ощутил Коробейников мягкую руку.

– Да вроде лучше. Так, по крайней мере, Наталья Сергеевна считает.

– А вы? – засмеялась Нина.

– И я тоже, – искренне ответил Михаил Петрович.

– А я вас сегодня в гости ждала, с вашим весёлым другом.

– Лежит он, нездоровится. Да и зачем вам наш визит? У вас и своих забот хватает. Я вам искренне сочувствую и одного прошу: держитесь!

Нина помрачнела лицом, какая-то печать рассеянности и тоски легла на лицо, но она ответила довольно бодро:

– А мне на людях легче своё горе переносить. Да вы, наверное, по себе это знаете.

Знал, ох, как знал Михаил Петрович, что такое тоска и горе, которые, кажется, висят в каждом углу дома, как иконы. В первые дни после смерти Надежды он с тоской ждал ночи, точно какого-то страшного приговора, когда не спрятаться и не отвернуться, вроде всё время под дулом ружья находишься. А женщине наверняка вдвойне страшнее. Но говорить об этом не стал, а наоборот перевёл разговор на другую тему – о погоде, которая, кажется, повернула на лето, о предстоящих отпусках.