Андрей Добрынин - Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)

— Сматываемся! — прохрипел Тавернье. Все виденные только что ужасы вновь промелькнули в его мозгу, настоятельно требуя лишь одного — бежать что есть сил. Французы вскочили и опрометью кинулись прочь по грудам битого камня, не разбирая дороги, однако каким-то чудом не падая и сохраняя в целости драгоценную камеру — то звериное, что подспудно живет в каждом человеке, делало их движения сверхъестественно точными. Справа и слева до них доносились хруст камней под ногами преследователей и отрывистые возгласы по-арабски. Им уже казалось, что они отрываются от погони, и они прибавили ходу, но вдруг в метре перед ними взвились облачка пыли, осколки камней брызнули в разные стороны и завизжали рикошетирующие пули. Репортеры остановились, словно налетев с разбегу на невидимое препятствие. Затем они, подстегиваемые страхом, ринулись было снова бежать, однако новая очередь выбила осколки из бетонной глыбы почти под самыми их ногами, и они инстинктивно шарахнулись назад.

— Лучше стойте на месте, а то в следующий раз я вам вышибу мозги! — прокричал в отдалении кто-то.

Они огляделись и заметили блондина, целившегося в них из автомата с третьего этажа единственного более или менее сохранившегося в округе здания. Послав своих солдат в погоню, сам он, видимо, особенно не торопился, решив, что при хорошем обзоре пуля все равно быстрее человеческих ног. Шарль сделал было какое-то неопределенное движение, но тут же раздался щелчок выстрела и глухой грохот — это пуля вырвала чемоданчик из его руки.

— Стойте, если хотите жить! — вновь прокричал блондин. Смысл возгласа вселял некоторую надежду, хотя веселый и беззаботный тон мародера возмущал Тавернье до глубины души.

С двух сторон к застывшим в настороженной неподвижности журналистам уже приближались солдаты, ухмыляясь и держа свои «узи» стволами вверх. Увидев, что Тавернье и Шарль оказались в кольце солдат, блондин покинул свою позицию, спустился вниз и подошел к журналистам, молча слушавшим реплики и смех солдат, явно потешавшихся над ними.

— Ну-ка, дайте-ка посмотреть, что вы там наснимали, — дружелюбно обратился он к Тавернье и протянул руку к камере. Репортер машинально отвел камеру, но блондин взялся за рукоятку и потянул камеру на себя. Несколько секунд они тянули камеру каждый в свою сторону, однако блондину это быстро надоело, и он легонько стиснул двумя пальцами руку Тавернье где-то около запястья. Пальцы репортера разжались словно сами собой, а кисть на добрую четверть часа потеряла чувствительность. Блондин отошел на пару шагов в сторону, уселся на обломок бетона, включил повтор отснятых кадров и припал глазом к окуляру. Через некоторое время лицо его изменилось и приобрело гадливое выражение. «Да, неплохо потрудились», — процедил он. Еще через минуту он ухмыльнулся — Тавернье понял, что он увидел себя и сцену мародерства. Выключив камеру, блондин извлек кассету, весело посмотрел на Тавернье и осведомился, на кого тот работает. Получив ответ, он тут же перешел на чистейший французский — английский его страдал некоторой невнятностью, как у всех американцев, — и произнес: — Я бы с удовольствием заставил все передовые страны полюбоваться на этих мертвецов — не потому, что люди способны на какие-то выводы, а только для того, чтобы отравить им хотя бы один семейный ужин. Впрочем, в наши дни взаправдашние ужасы на экране телевизора стали чем-то вроде пикантной приправы к пище. Должен также заметить, что не вижу ничего плохого в изъятии у жмуриков того, что им уже наверняка не понадобится, — только идиоты могут стесняться столь безобидных действий.

Солдаты одобрительно заухмылялись — ливанские арабы-марониты почти все говорят по-французски. Их командир продолжал:

— Однако род моих занятий, к сожалению, не позволяет моему лицу фигурировать в так называемых средствах массовой информации. Кроме того, в кадре виден и номер у меня на руке, что уж совсем нехорошо. Я мог бы, конечно, только уничтожить пленку, но вы для меня почти что соотечественник, и я хочу уберечь вас от соблазна снова лезть под пули ради того, чтобы пощекотать нервы всех этих ничтожеств, отращивающих брюхо у телевизора. Кстати, сегодня тут неподалеку на моих глазах пристрелили какого-то кинооператора — кажется, итальянца... Словом, извините — сознаю, что огорчаю вас, но лучше я уничтожу вашу камеру, а пленку оставлю себе на память — приятно будет в старости посмотреть на себя молодого.

Закончив свою тираду, блондин шагнул к Шарлю и неожиданно резким движением выдернул у него из-за пояса пистолет. Лицо Шарля • приобрело ошарашенное выражение — во всех передрягах он успел начисто позабыть о своем оружии. Положив камеру на камни, блондин осмотрел пистолет, передернул затвор и что-то со смехом сказал солдатам по-арабски. Двое из них приготовились стрелять. С силой, неожиданной для его отнюдь не атлетического сложения, блондин высоко подбросил камеру в воздух. Солдаты успели сделать несколько одиночных выстрелов, но камера невредимой упала наземь. Блондин подхватил ее и вновь швырнул ввысь. Тут же прогремело четыре пистолетных выстрела — блондин стрелял от пояса, не поднимая пистолета и вскидывая только ствол. Камера на лету превратилась в облако обломков и звенящим дождем осыпалась на камни.

— Неважно пристрелян, — заметил блондин, возвращая пистолет Шарлю. — Поначалу я промазал, а должен был бы попасть с первого раза.

Тавернье тупо смотрел на поблескивавшие среди камней обломки камеры и чувствовал, как в душе его поднимается ярость. Он вспоминал артиллерийские налеты, которые приходилось пережидать в воронках, очереди снайперов, хлеставшие по асфальту в десятке сантиметров от его головы, страх, усталость, бесчисленные ушибы и ссадины.

— Скотина! Подлец! — завопил он, бросаясь на блондина, однако солдаты его удержали. Тавернье бился в их руках, еще больше зверея от собственного бессилия, солдатского гогота, запаха давно не мытых тел, и продолжал вопить: — Сволочь! Мы чуть не погибли за эту пленку! Бандит, мародер, все равно тебя ждет пуля!

Обидчик Тавернье выслушал брань в свой адрес, с задумчивой улыбкой трогая носком ботинка валявшиеся у его ног стреляные гильзы. Когда репортер исчерпал весь набор ругательств и умолк, пробурчав напоследок: «Можешь пристрелить меня — я все равно не откажусь от своих слов», — блондин поднял на него спокойные синие глаза.

— Вы ошибаетесь, если думаете, будто я пристрелю вас за то, что вы сказали про меня сущую правду. Совершенно верно, я бандит и мародер. Вы правы и в том, что я скотина, подлец и негодяй: пусть вы меня и не знаете, но данные наименования справедливы в той или иной степени для всякого человека.