Олег Павлов - Сборник рассказов

Ему было стыдно, что жена видит его здоровым, свободным.

Болезнь сделала ее хрупкой, ранимо изящной… Стоя у двери ее палаты, за которой совершалось что-то ему неприятное, он и сейчас думал о ней как о женщине, чувствуя сладковатую телесную боль. Приходил на нее посмотреть…

Она умела влюблять в себя, ведь это было просто… Улыбнуться кому-то в общей очереди в процедурную или за больничной пищей. Подарить санитарке или медсестре сладкое, фрукты. Она разрешала пользоваться своей душевой, притом, что сама, не в силах преодолеть брезгливость, обтиралась влажным горячим полотенцем. Одни потом приходили выслушивать ее лекции о чудесах современной косметологии, о правильном уходе за кожей. А по вечерам из общих палат в ее отдельный бокс приходили молиться верующие женщины, которых убедила делать это вместе: читать по очереди и слушать молитвы. Но всех она просила: «Помолитесь обо мне». С таким выражением, что просьба ее казалась, наверное, поразительной, святой.

Она произносила это как заклинание: «За меня молятся много женщин».

«Можно было бы давно кого-нибудь воскресить», — отшучивался он, как если бы не верил тому, что слышал.

Вдруг она заговорила о Дивееве, что он должен отвезти ее на машине в Дивеево, в какой-то женский монастырь — и тогда она исцелится. Но это было невозможно. И когда попросила позвать священника — он испытал облегчение, что у нее есть желание, которое мог исполнить, хотя бы одно. Говорил с ее лечащим врачом, понимая, как и он, что в ее состоянии запретил бы что-то подобное. Тот намекнул, что его жене была бы полезней консультация психиатра — но не осмеливался настаивать… И он подумал со злостью: «Конечно, кто-то корчится в твоей больнице — но это нормально… Кому-то ни хрена не способен помочь ты сам — но ты не станешь глотать антидепрессанты… Ты полностью вменяем… Здоров… И поэтому все знаешь, решаешь… И распоряжаешься жизнями больных…»

Столько выдержала, не зная, сколько же еще надо… дней, недель, месяцев.

Боль и холодный липкий пот, рвота и кровь…

Боролась, не имея ни мужества, ни сил.

Ничего не понимала.

Подозвав к себе заплаканную девочку, отец посмотрел на дочь… Так похожая на свою мать, она сердито отворачивалась, прятала глаза… Фыркнула: «Что? Хочешь признаться мне в любви?» И когда он молча прижал ее к себе, все еще не желая его прощать, все же успокоилась, буркнув: «Ну вот, еще один в меня влюбился…»

По больничному коридору бродили одинокие женские существа в своих домашних халатах… Наконец, из палаты вышел взмокший священник. Быстро то ли кивнул, то ли поклонился — и поспешил исчезнуть.

Она лежала на койке, уткнувшись лицом в подушку. К ней тут же бросилась дочь, обнимая и пугаясь: «Мамочка тебе больно? Тебе больно?»

После припадка больная открыла глаза, увидев, как во сне, множество лиц…

Врачу, явно уставшему возиться с этой пациенткой, хватило такта не обсуждать того, что произошло.

Медсестра сделала укол в ее вену, будто бы выпустив кровь, так что стало легко, и она забылась, ощущая под собой что-то мягкое, воздушное.

«Папа, а мама умерла?» — услышал дрожащий слабенький голос.

Они остались одни в этой стерильной и наполненной старческим запахом комнатке с голыми стенами. С холодильником, телевизором, столиком и еще одной свободной койкой, точно бы это было чье-то жилье.

«Она уснула. Мы не будем ее будить, мы поедем».

И он бессмысленно произнес в пустоту, перед тем как уйти: «Ну и где ваш Бог?»

Дома, где с присутствием матери почему-то ощущал себя чужим, он вяло или грубо отвечал на ее вопросы, давая понять, что не станет с ней откровенничать, так что та уехала, в который раз оскорбившись в своих чувствах: и ему было все равно.

Девочка пряталась в маленькой своей комнате, но одной ей стало страшно. Она вспомнила почему-то о братике — и в комнату родителей, где стояла детская кроватка, ее толкнула гнетущая тишина. Братик лежал в мягкой сокровенной глубине — и, чудилось, не дышал. Она позвала… Тихо-тихо.

И он вдруг с удивлением открыл глаза, ожив.

Она заплакала, как будто видела его в последний раз.

Малютка смотрел на нее, тянул к ней ручки — и улыбался.

Глаза его лучились — столько в них было радости, света, жизни.

— Он вполне может остановиться у меня! — говорила младшая, Галочка, которая жила в Нью-Йорке.

У нее был сильный американский акцент.

— У меня ему будет лучше! Рядом озеро, парк, он будет гулять — настаивала старшая, Саша.

Он остановился у старшей: озеро, парк. Худой, загоревший на непонятно каком солнце — прилетел он из Москвы в середине апреля — отец с ходу вручил ей привезенные для внучки раскоряжистые русские санки и со знанием дела стал протискиваться к выходу. Бесколесный чемодан в руке, на груди веревки айпода, он и слышать не хотел ни про какое такси. И настоял, и они долго добирались — сначала автобусом, потом на метро, потом пересели на троллейбус и прибыли домой к полуночи.

По такому случаю она хотела разбудить своих.

— Утро вечера мудренее… — сказал он и, чмокнув ее в щеку, пошел спать.

Было утро, чистое с бледным румянцем на выпуклой воде. Они ходили вокруг озера, и он все хвалил. Природу, чистоту, то, как лежат в специальных ящиках полиэтиленовые пакеты для собачьих экскрементов. А вот у них… Да, впрочем, что там говорить, к чему сравнивать. Совсем другая жизнь. Живи и радуйся.

В четыре часа под окнами зафырчал желтый школьный автобус. Водитель просигналил. Еще минута… Дженни прошла по двору, волоча за собой по асфальту сумку, как упирающегося щенка на поводке.

— Ну вот, наконец!

Саша вышла на порог и объяснила ей, что тот голос, в телефоне, это и есть дедушка Даниил.

— Вот санки, вот сережки — у тебя уши-то проколоты? — Спрашивал он, перебивая дочь.

— Что это «уши проколоты»? — удивлялась Дженни.

Он удрученно посмотрел на Сашу:

— Она что у тебя, не знает русского?

— Папа, она же в Америке родилась, здесь по-русски не говорят!

— А где на нем сейчас говорят? — развел он руками.

Жизнь закрутилась. С утра гудела кофемолка, он варил в кастрюльке кофе и разливал его в чашки. В ушах его были наушники, он слушал Малера, иногда начинал отбивать такт ногой, и, перекрикивая музыку, говорил Саше:

— Надо купить джезву! Ты мне только скажи, где она продается, — я съезжу!

— Чем тебя не устраивает кофейная машина? — кричала в ответ Саша.

Он вынимал один наушник, делал поучительное лицо:

— Тем, что кофейная машина делает дрек, а я делаю кофе. И объясни ты мне наконец, почему нет сахара!

— О Господи, да куплю я, куплю!

— Я и сам могу купить! Но его ведь его и раньше не было!

— Папа, мы не употребляем сахар!