Олег Павлов - Сборник рассказов

Тогда мы оба меняли свои водочные талоны на винные. Меняли выгодно. За один водочный нам давали три талона на вино. Вначале мы находили магазин, где в этот день завезли и водку, и грузинское (лучше всего, если это были красные Мукузани или Саперави, хуже, если белые Эрети, Гурджаани или Ркацители), а потом договаривались с мужиками об обмене. Мы приходили домой, и Анечка варила макароны, которые мы поливали кабачковой икрой и посыпали жареными сухариками из белой булки. И это казалось волшебной и самой лучшей в мире едой. «Вино не закусывают! К вину подают!» — изрекал Витька и начинал что-то плести про сыры с плесенью и фрукты, что-то, что он вычитал в романах Чейза, взятых в книгообменном пункте у метро «Проспект Ветеранов».

И в этих романах были сыры, оливки, длинные автомобили, пистолеты «Борхард Люггер», сигареты «Лаки Страйк» и нечеловеческие, заграничные отношения между кажущимися равнодушными мужчинами и кажущимися доступными женщинами.

Анечка такую литературу презирала. Она читала Куприна и Теодора Драйзера. Потом началось увлечение Кастанедой и вскоре за Кастанедой — дизайнером.

Вернее, вначале Анечка пошла на курсы дизайна интерьера. Нет. Опять не так… Вначале Толик пошел в школу, потом он перешел в пятый класс, а Витька стал владельцем компьютерной фирмы и купил новую квартиру. А уже потом Анечка пошла на эти курсы. И тут с ней что-то такое произошло, что не могло произойти раньше. Словно кран на кухне, десятилетиями по каплям отмерявший время, вдруг потек — закрученной в спираль струйкой. В нашем полушарии вода всегда закручивается против часовой стрелки. Время в одну сторону, а вода в другую. И что было делать с этой струйкой, ни сама Анечка, а уж тем более Витька не знали. Анечке вдруг очень сильно захотелось настоящей страсти. И страсти этой Анечке захотелось не с Витькой, которого она уже к тому времени достаточно изучила и хорошо представляла изнутри и снаружи, а с «человеком творческим».

Тогда и появился дизайнер. Он преподавал на курсах дизайна, безуспешно пытался найти заказчиков и считал себя художником. У него на голове рос белый пушок, а подбородок имел популярную у женщин форму. Не особо веря в успех, дизайнер предложил Анечке нарисовать ее обнаженной, и Анечка согласилась. Само собой, до живописи дело не дошло. У дизайнера оказалась забитая подрамниками мастерская на Пяти углах, большая кровать с несвежим бельем, подержанный «ауди» и гастрит. Мне кажется, что Витька не смог простить Анечке именно этот дизайнерский гастрит. У него у самого был гастрит. И пока разворачивался адюльтер, Анечка дважды в день варила кашу и овощи, чтобы накормить одного и второго. Потом она решила экономить время и стала готовить сразу на двоих. Первого кормила сразу, а второму носила обеды в банках с закручивающимися крышками. На этих банках она и попалась. Случились объяснения, и Анечка оказалась выселена вначале к родителям, а потом в купленную для нее с Толиком квартиру на Комендантском аэродроме.

К тому времени уже появился поэт. Поэт, в отличие от дизайнера, на «ауди» не скопил. Он работал сторожем в дачном поселке и писал роман в стихах. Несколько глав он посвятил Анечке. Я читал, мне не понравилось. Поэт казался младше своих лет. Он поигрывал мускулами самбиста, носил Анечку на руках и чавкал, когда ел. Потом наступила зима, ему надоело ездить из своего дачного поселка в город, и он тихо растворился в цезуре между Зеленогорском и Репином. Дизайнера, кстати, Анечка бросила сама. Тот храпел.

Потом недолго был кинокритик, потом литературовед с филологического факультета. Интересный мужик — писал неплохую прозу. С ним Анечка прожила почти два года. Мы думали, что поженятся, но стало известно, что литературовед голубой. Вернее, не совсем, но Анечке уже этого оказалось достаточно. Грустная история. Он мне нравился, да и Витьке тоже: за Толиком ухаживал, готовил, зарабатывал, выпить с ним было приятно. Жалко, конечно, что голубой, нас это не касалось, но Анечку раздражало.

Анечка желала служить музой. Она мечтала вдохновлять на прекрасное. Это не было каким-то сформировавшимся желанием, оно лишь звучало внутри, лилось из того незавернутого вселенского крана. «Метафизика и литературщина!» — шипел Витька, когда однажды в нетрезвом разговоре я пытался Анечку оправдать. Тогда они уже несколько лет как развелись, мало того, Витька женился второй раз, и у него родился средний сын. «Ну, и вдохновляла бы меня на коды в ассемблере. Нет, ей этого мало. Недостойно. Не Тургенев!» — влажным, брызгающимся шепотом кричал мой товарищ, наклоняясь ко мне через кухонный стол. В спальне Маша кормила ребенка. В кабинете на диване спала заплаканная Анечка. Она только что рассталась с режиссером. Страдала.

— И как ты дальше собираешься со своим арабом? У него же русских туристок целый гарем, — Витька отнес сына в детскую и теперь с ненужным грохотом загружал посудомоечную машину. — К тому же это выбивается из твоих правил. Он кто? Поэт? Художник? Писатель? Может быть, будущий лауреат Нобелевской премии? Нагиб, мать его, Махфуз? Посмотри внимательно на это лицо жиголо. Нобелевку людям с такими лицами не дают.

— Не ревнуй, Михайлов. Тебе ревность не идет. Она тебя старит: сразу начинает выпирать живот и светиться лысина, — Анечка улыбается.

Она откинула голову на спинку дивана, и кончики ее волос искрятся куда-то в пространство. К ней на колени пришел и улегся Витькин кот. Анечка рассеянно почесывает его, грея в шерсти свои вечно холодные пальцы, покрытые пятнышками веснушек. Рыжий кот, рыжая женщина. Странно, что у нас не случился роман. Наверное, Витька бы этого тоже не понял. Даже и не попытался бы понять. Хорошо, что романа не было.

А все-таки Витька смешно ревнует к этому мифическому арабу, который, конечно, сгинет, как сгинули другие. А Витька продолжит себя изводить. С кем-то из Анечкиных новых знакомых он, возможно, и смирится, с кем-то даже выпьет водки, но все равно будет ревновать, как ревнует отец свою однажды и навсегда ставшую взрослой дочь. Может быть, так и выглядит настоящая любовь, та, что на всю жизнь? Если так, то лучше жизнь без чувств. Оно как-то спокойнее.

Я встаю и подхожу к окну. Внизу заканчивается город. Он стекает с Витькиного дома последней каплей асфальта. Капля, которую хватило только на узкую полоску тротуара. Дальше растрескалась старая военная бетонка, ее так и не превратили в нормальную улицу. За бетонкой поля. Мужики с матом, который слышен даже через стеклопакеты, цепляют завязший в хлябях талой воды джип к трактору. Это происходит каждую весну. Трактор один и тот же, а джипы разные. Все надеются, что именно им удастся преодолеть сопротивляющиеся законы физики и проехать туда, к заполненному водой карьеру, возле которого, словно вырезанные закатным солнцем из окружающих сосен, белеют корпуса института имени Иоффе. Вязкость. Текучесть. Плотность. Сила трения скольжения. На мой взгляд — напрасный труд.