Георгий Давыдов - Крысолов

Сколько пробыл у них Илья? Чуть больше недели. Причина не в требовательности Тимофеева-Ресовского. Он вполне мог поощрять бонвиванов — если они, разумеется, после безделья (морские купанья, горный воздух, доступные дамы, свежие устрицы, сон по двенадцать часов) — бросались к микроскопам голодные. И не в бюрократической канители — Полежаев выехал в Швейцарию легко (сам Тимофеев придумал ему дело в Берне — снестись с тамошним институтом). Илья трудно выдерживал сбив ритма в работе: а хочется продолжать, а хочется продолжать с порошком. Сколько еще времени необходимо до обнародования результата? Два? Нет, три года? И так он рискнул, принимая порошок сам и давши Тимофееву. Тем более он облучал часть препарата рентгеновской пушкой…

Конечно, он остался бы у Булена с Ольгой еще на неделю: разве тут плохо? В гостиной Ольга повесила почти левитановские березки, а Булен — репродукцию (но в золотой раме) суриковского «Покорения Сибири». Это могло выдать русские корни (если он не хотел их выдавать): но швейцарцы, смотревшие на картину, полагали, что перед ними битва галлов с альпийскими горцами, или все-таки римлян?

Федор плевался смехом:

— Старичок-антиквар, продавший мне ее в Цюрихе, уверял, что это подлинный Валерий Суриков! Тайно вывезен из России!

— Ну, что же: швейцарцу позволительно путать, — язвила Ольга, — какая ему разница — Валерий Суриков или Василий Суриков…

— Он разве перепутал? — изумился Булен. — Каналья. Почему ты мне раньше не сказала? Не только выдает репродукции за подлинники, но еще имена… Хотя… Ты точно помнишь, что Василий? По-моему, Валерий Суриков звучит лучше, чем Василий… Ну, хорошо. Но в них не так просто разобраться: Мане или Моне, Суриков или Серов… Вот если бы ты меня спросила, почему парабеллум образца 1914 года выходил с лишним зарядом — я бы ответил.

— Почему?

— Ну, как же: чтобы, по привычке расстреляв семь, — иметь один для себя. Незаменимая вещь для честного офицера. Кстати, тебе подарить такой, Илюша? Милый подарок, нет?

Да, свойство жизни — старые друзья могут говорить о скучном, — но слишком давно не виделись — и слушаешь. Булен выдаст тайны геликоптера («Ты знаешь, сколько висел в воздухе Асканио? Ты следишь за экспериментами Сикорского?»), а почему скверно плавает долгожданный английский танк-амфибия («коленчатый вал нельзя было…»), Илья перебьет его — он вспомнит с грустным смехом генетика Николая Дубинина (ворожил с тутовым шелкопрядом, ворожил с кроликами), при этом для властей сляпал мерзкие антирелигиозные брошюрки («такое впечатление, что их написал кролик»), еще вспомнит, что в Интерлакене жил немец Антон Дорн («Не знаешь?! путешествовал с Миклухо-Маклаем…»), а Ольга? — нет, ей не хотелось говорить. В день отъезда (уж такая у него привычка — из-за робости? сюрприз?) Илья подарит ей свою книжку (ту, для подростков) — она сразу будет читать («Ваша муттер сердится на грязные сандалеты — объясните ей, что иначе нельзя исследовать фауну речки», «Ваш фатер топорщит усы — объясните ему, что тратить деньги на экипировку энтомолога — значит, служить науке»), а потом будет плакать, обрывая жухлые нарциссы, — никогда, никогда у нее не будет детей, которые станут читать такие книги.

Сколько раз они съездят втроем в горы? Булен будет тыкать Илье почтовой карточкой Алконостова («Он Оленьку в Америке не забывает! — приходится кричать, потому что мотор авто брюжжит из-за резкого подъема. — Смотри что написал: Завистливо глядит Юнгфрау — На Хельгу — лучшую из фрау »), Ольга, идя вверх, к глетчеру, — они еще не показали его Илье — повернется (все лицо в солнце золотое) — и будет щуриться (от солнца, не от насмешки): «А у тебя хватает времени на поэтические упражнения?» — «Что ты, — он улыбнется херувимом, — мне хватает того же Алконостова или, например, Жоржа Иванова. Я многое помню из него…» — Она поведет рукой — ну, прочти…

«Это из какого сборника? Из последнего?» — «Из последнего, да». — «И?..»

«Мило». — «Еще не все».

«Но эта его склонность к прозаизмам…» — из-под ее сапожка рыжей кожи вышуршит камень.

«Знаешь, как это называется? Этот прием? Тавтологическая рифма. Мне растолковал это Ромушка Якобсон. А Жорж Иванов такое любит. Ты, правда, вылечился от туберкулеза?» — «Еще четыре строчки».

Когда ехали обратно, Булен, одной рукой вихляя руль, другой — указывая то шпиц колокольни, то детские башенки шато на взгорье, зарокотал про любимое: сталинские аресты летом 1941-го, расстрелы осенью 1942-го, сжиганье архивов в оставляемых красными городах, пачки денег, вывалившихся из сумок бегущих кассиров, — им приказано было выдать жалованье, но, едва приехав, они развернули машину обратно (о, сталинская дисциплина, о, сталинский порядок!) — какие деньги, когда голову оторвут. Так, например, обстояло в Калуге (со слов очевидца — Булен знал от Болдырева, часто наезжавшего в занятую немцами Россию). А архивы московских кладбищ? Их-то зачем жгли в октябре 1941-го? Разве там отмечались жертвы расстрелов? Булен кипел, Булен кашлял. Расгоготался вдруг счастливо, повернувшись к Илье слюдяным глазом (Ольга слегка ткнула ему шею — все-таки слева обрыв): «Илюша, ты слышал про арест остолопа Фрица Платтена? Да, остолопа из Швейцарии — такие рождаются раз в тысячу лет. Ему бы идти в швейцарскую гвардию римского папы — детина кровь с молоком, двухметровый — а он прилип к Ленину — стал его главным, представь себе, телохранителем! Он спас его от покушения! Пригнул голову, когда стреляли по авто. Самого Платтена, между прочим, царапнуло — в газетах пропели ему крысиную аллилуйю. И вот — ты только подумай — его арестовывают в Москве, в 38-м! Разумеется, вываляли в троцкизме, в подготовке террористических актов, тут и Швейцария сгодилась — а не руководили ли вашей предательской рукой из Женевы? А когда вы выписывали из Швейцарии в 27-м году образцовых коров для подмосковных хозяйств, не была ли спрятана у них в заднем отверстии белогвардейская литература?..»