Георгий Давыдов - Крысолов

Золотая Швейцария — все-таки клетка. Даже полунамек о Берлине Булена удивил. Разве Илья редко пишет? Почта исправна (пока). Разве не звонит? Кабель не оборвали (пока). Разумеется, трудно приехать — что огорчаться? — он русский. Хотя его подданство ныне смутно. Мог бы дать ему паспорт из шулерского набора — попрекнет Ольга. Вот и не понимаешь, — станет объяснять терпеливый Булен, — какой опасности он бы подвергся из-за каприза детства друзей. Надо дождаться определенности…

Как? Листая, допустим, его книжку — «…вам удалось отправиться в путь на лодке. Ветвь ивы слегка щекочет вас за нос, стрекоза присаживается на руку. Схватили? Ну, конечно: держали за хвост, а она, изогнувшись, прищелкнула вас челюстями. Бояться не стоит — прокусить даже детскую кожу стрекоза не способна. Но вы ее и так выпустили. Плывем дальше? Круги на воде за лодкой танцуют, подхватывая купавки, — нет, не спешите рвать эти желтые приманчивые цветы. К тому же это не так легко — начнете тянуть, а из воды потащится длинный-длинный (нет, вы не знаете его длины!) стебель — он покрыт илом и совсем не может, если вы все-таки перережете его, удерживать цветок в вазе, — лучше положите измученную купавку обратно…»

Нет (сама говорит с собой), не обратно. Когда они плавали по Чухонке, Илья перетер стебель об уключину и отдал ей — она воткнула в волосы — ну что? русалка? — Илюша продекламирует — «Princesse Dagmar na kigge pa havet» [11] Принцесса Дагмар смотрит теперь на море (дат.). — они тогда почему-то учили датский — Дагмар — это, разумеется, императрица Мария Федоровна, мать Николая-Ники. Ольга забыла их болтовню по-датски — и вспомнила вдруг за Илюшиной книгой, под басок Божидарова там, внизу, у камина — «…Федфедч, пасть марксизма какую-нибудь Данию слопала бы в два счета, как крыса съедает цыпленка, а Россией все-таки подавилась. Только покусы долго еще будут кровить на лице…»

На пасху 1944-го Илья напишет, что пытается получить швейцарскую визу — но теперь уже, пожалуй, не немцы, а швейцарцы будут чинить препятствия — зачем им двойной перебежчик? Похлопочи! — скажет Федору. Придумай. Почтовых карточек будет все меньше, звонит, но слышимость скверная (что-то разбомбили, что-то восстановили). Придет в сентябре телеграмма — Федор! Почтальон! — телеграмма от кузена Николя из Парижа — «Вместе войсками союзников шагаем Франции тчк Виват тчк».

— Я спрашивал, Олюшка, через Болдырева — Илюша не хочет ехать — говорит, скоро можно без визы, говорит про Америку. Помнишь, он так нам говорил? Дороги, говорит, все равно хорошие, — в машину и навстречу американцам.

Она заплакала.

Надо попросить Шабонэ — он юродивый тоже, — но он возьмет авто — пусть вывезет Илью под видом монаха — трудно, что ли, переодеть? Пусть скажет… Она (дура-дура!) будет звонить Илье от вдовы. Но никогда его нет дома (почему же нет?). Звонить в институт? Справочник телефонов Берлина, пригорода, вот музеи, университет, зоологический сад, институт мозга!

Сначала с телефонной барышней, потом — с барышней-секретарем в институте, потом — с каким-то секретарем отдела, нет, с помощником секретаря, а затем и с секретарем (как долго, как глупо — разве плохой у нее немецкий? Пусть передадут телефон Полежаеву), нет, там сиплое (расстояния!) недовольство — видите ли, фрау, сейчас он занят, позвоните после конца рабочего дня — только что успевала черкнуть телефон надиктованный — ну, разумеется, клякнут трубку. Не французы.

Вдове (ждущие щечки) придумывает, что не хочет треволнений для мужа — они с Илюшей старинные друзья, — но муж никак не может уговорить Илью покинуть Богом проклятую Германию. Неизвестно, — говорит дальше, — кому будет хуже, когда туда придут… Вот телефон — переписывает на первую страницу — что? ошибка? — склоняется над страничкой вдова. Нет, этот телефон уже есть у меня, по нему не выходит никак прозвониться. Дали домашний…

И все-таки выйдет. В тот же вечер. Вероятно, секретарь предупредил. Она позвонит от себя — Булен догадается, кому она позвонила, — радостно вскинет голову — «скажи, чтобы приезжал, я смогу помочь» — я его плохо слышу, — потрескивают слова «конечно… ну, конечно… разумеется… необходимо… что ж ты волнуешься… именно… пожалуй… так…» — «Олюшка, — наконец она слышит, — я хочу, чтобы ты поняла, что я не должен», — прозвучало еще «решающий опыт».

Ну, ясно: это не Черчилль виноват, что он не звонит. Пусть Черчилль бомбит, сколько хочет. Пусть бомбит железные дороги, раз он не едет. Пусть бомбит телефонные станции, раз он не звонит. Пусть бомбит города, потому что зачем города с их смехом, женщинами, огнями бульваров, зачем, раз они не могут вдвоем как-нибудь вечером пройтись до ресторанчика. А ведь он всегда так шутит, изображая, как жует бифштекс владелец пароходства, как смакует ликер кардинал, как кладет вилочку в карман партиец из Москвы, как смотрит сквозь вино на окружающих печальная актриса с неудачной карьерой — и кажется Ольге, что она видит его глаза, слышит голос: ну? Разве ты когда-то сомневалась, что моя любовь к тебе могла исчезнуть?

Пусть бульдог Черчилль изгложет их счастье.

Но вдруг Илюша прав: никто его не тронет? «Феденька, — спросит, положив голову Булену на плечо, — а мы сможем сами приехать к нему, когда все кончится?» — «Сами приехать — ну да…»

Он умел хорошо говорить неправду.

В своем дневничке она стала отмечать, когда он звонил, последний раз — 12 февраля 1945-го, а на следующий день так страшно бомбили Дрезден. Нет, он не должен был оказаться там, а на Берлин в те дни не было налетов. Но нарушилась связь? Или им запрещено было звонить за границу? Боялись потери сведений из секретного института?

В конце марта, 25-го числа, Илья дал телеграмму — значит, жив? — она сказала Булену. Ну, разумеется.

Был звонок еще 16 апреля — но только хрипело. Это звонил Божидаров? Он прибежал к ним через четверть часа — только что радио Берна сообщило, что началось сражение за Берлин. Вы нам звонили? Нет, зачем? Я сразу же — к вам.

Булен смотрел мертвым глазом на Ольгу. Не злоупотребляй снотворным, — нет, этого он не осмелился ей сказать. Лишь высыпал из коробки половину и заменил такими же с виду пустышками (наконец-то, гуманная польза от ремесла).

В июне (нет, в июле) Булен вдруг сказал ей, что от английского офицера знает, что сотрудники института в Берлин-Бухе арестованы («Американцы, — кашлянул Булен, — интересовались судьбой, это все точно»).

Конечно, она и сама знала. Разве сердце не умеет слышать? Знала, что, когда надеется — вот, он едет по разбитому автобану, на Запад, на Запад, вот, он шутит с американскими офицерами, вот, ему выправляют паспорт — вас ждет лаборатория в Йеле, хотите наведаться до отъезда в Берн? в Интерлакен? Почему бы и нет? — когда надеется, сердце, жалея ее, молчит. Но это не означает — не слышит.