Анри Труайя - Палитра сатаны: рассказы

Я поделился своими соображениями с Гамалиэлем, и он признал, что я слишком многим рискую, оставляя свободу рук этим «обновителям» и отказавшись от попытки как можно скорее заглушить их щебет, я пойду против той логики поступков и упований, что исходит от Рима, Афин и Спарты, заботящихся о нерушимости здешнего уклада. При всем том, по мнению рабби, наилучший выход — подождать, пока экстатические бредни немногих одиночек угаснут сами собой. Я на это возразил, что наши соотечественники слишком лакомы до такого рода легенд, чтобы отказаться от них по доброй воле. Мы долго обсуждали происшедшее, и в конце концов я его убедил, что проще всего придушить зло в зародыше. Предпринять меры еще не поздно, поскольку, как мне доносили, ребенок, которого готовились объявить Мессией, едва успел родиться. Тотчас мой практический ум принялся за дело. Я расчислил, что ради предотвращения нежелательного исхода следует незамедлительно послать в Вифлеем и его окрестности достаточное число наемников с наказом убивать всех младенцев мужеска пола. Наемники же, будучи по крови германцами, фракийцами или галлами, не станут мешкать в том, что касается только иудейских семей. Тем паче что, полагаю, довольно будет изъять из обращения только детей до двух лет, ведь Мессия, будучи рожден недавно, не может быть старше этого возраста. Малонаселенность Вифлеема мне известна, быстрый подсчет позволил оценить всю эту мелкую живность в пять десятков голов, не более. По сути, число совершенно смехотворное. Коль скоро почтенный рабби тем не менее впал в уныние при мысли о таком скопище жертв, я заметил ему, что в столь нежном возрасте дитя еще никоим образом не способно судить, что есть жизнь, и, лишая его оной, у него не отнимают ничего, поскольку оно не успело еще вкусить ее радостей.

Он пытался поколебать мою решимость, заговорив о родителях этих маленьких страдальцев, я же порекомендовал ему признать, что отцу или матери не столь мучительна утрата невинного, который так и не получил возможности понять, что с ним происходит, нежели гибель цветущего юноши среди злоключений войны, в водовороте междоусобной смуты либо от последствий какого-нибудь стихийного бедствия. По сути, втолковывал я ему, сводя на нет эту часть потомства, не подающего иных надежд сверх того, на что способны любые другие младенцы, я освобождаю родителей от их забот, раввинов от участия в тягостных дознаниях, а наших покровителей-римлян от опасности новой ереси. Он попробовал было потянуть время, призвал меня еще немного подумать, но, поскольку мое решение показалось ему одновременно непреклонным и неотвратимым, со вздохом согласился с ним, прибавив:

— Иногда народу приходится делать кровопускание, чтобы избавить от пожирающей его болезни, вылечиться от которой он сам уже не в силах.

Я тотчас призвал к себе Биннуя, начальника моей личной стражи, и дал ему точные предписания о принятии необходимых мер: по моему разумению, следовало действовать быстро, переходя из дома в дом при первых лучах зари, чтобы не было сомнения, что все дети без изъятия окажутся на месте. Обнаружив подходящих, быстро, чтобы не мучились, резать им глотку, родителям же никаких объяснений не давать, жалоб не слушать и места не покидать, не убедившись, что ни одного младенца мужеска пола менее двух лет от роду не уцелело после этого жертвоприношения. Биннуй поблагодарил меня за доверие, которое я ему оказал, предназначив для такой задачи (когда племя, словно плодовый куст, обрезают ради обновления), и обещал, что я не пожалею, выбрав для этой цели его и его людей. Страстно желая все исполнить как надо, он рвался выступить уже назавтра.

После его отъезда я испытал смешанное чувство гордости за принятое решение и странной тревоги. Конечно, я убрал когда-то со своего пути к трону Иудеи столько знатных особ, представлявшихся мне помехой, что теперь меня не должно было беспокоить такое банальное убийство невинных, к тому же вынужденное политической необходимостью. Тем не менее, отправляясь вечером в опочивальню, я опасался, что бессмысленные кошмары будут тревожить мой сон. Однако же, наперекор всем страхам, никакие видения вроде детских трупов с перерезанным горлом не помешали мне выспаться. Я еще никогда не почивал столь безмятежно. Так что все мои сомнения относительно собственного душевного здоровья и своевременности, быть может жестокой, такого образа действия рассеялись в прах.

Когда поутру я открыл глаза, ничто не переменилось ни вокруг меня, ни во мне. Поскольку было еще рано, я поддался соблазну понежиться лишний часок под приятно разогретыми покрывалами. Вот они, скромные блага жизни, что дозволены во всяком возрасте и в любом положении. Я избегаю думать о тех, кому в отличие от меня не повезло увидеть свет утра в своем окне. Впрочем, помечтать как следует мне не дали.

Подобно порыву ветра, в комнату ворвался Гамалиэль и с порога возвестил, что Биннуй и его люди уже отправились в путь. Как я узнал, они захватили с собой парочку весьма покладистых рабби. Разве они нуждались в каком-то прощении, когда я, их повелитель, ничего подобного не испытывал? Тут я почувствовал, что мой день будет испорчен нетерпеливым ожиданием. И решил задать себе пир с газелью на вертеле и медовыми сладостями, пригласив на трапезу нескольких гетер, чье ремесло здесь держится на плаву благодаря торговцам из Финикии и Карфагена. Я чуть было не приказал, чтобы они пришли развлечь меня танцами и томными ласками, но Гамалиэль заметил мне, что день такой резни не может одновременно сделаться и днем безудержной оргии. Этот чрезмерно щепетильный писец прав. Очень важно, чтобы в нынешних обстоятельствах никто не смог ничего поставить мне в упрек. А значит, я приму ванну из горячего пара, чтобы очиститься, позавтракаю в одиночестве, запершись в своем триклинии, пить буду только воду, приправленную уксусом, и этаким манером, со спокойным брюхом и незамутненной головой стану дожидаться известий о массовом заклании, имеющем культовый характер, которое я же и прописал, чем горжусь, надеясь, что оно никогда в дальнейшем не заставит меня краснеть. Впрочем, краснеть я и не способен. Ни моя прирожденная надменность, ни полное борений прошлое не располагают к подобным проявлениям слабости. Так неужели на пороге старости я поддамся им?

Гамалиэль дает мне понять, что с некоторых пор я неважно выгляжу. Какой-то таинственный недуг гложет меня изнутри. Поскольку все писцы немного сведущи в медицине, он пользует меня снадобьями, рецепт приготовления которых восходит к далеким предкам. Но мне сдается, что чем выше принятое решение, мистическое в самой его смертоносности, подъемлет мой дух, тем быстрее дряхлеет и гниет тело. Весь мой костяк расшатался. Пища ли тому виною, климат, неподвижный образ жизни? Кто знает? Я уже не живу, я защищаюсь от невидимого врага. К тому же не ведая, как он выглядит! Похоже, воюю с самим собой? Кишки в огне. Из потрескавшейся кожи сочится гной. Может, кто-то из близких подсыпает мне отраву? Но кто? И за что?