Анри Труайя - Палитра сатаны: рассказы

Что до меня, я ни разу не пожелала присутствовать на смертной казни. Знаю только по слухам, что, когда приходит роковой час, на месте казни сооружают эшафот, мой муж делает знак, чтобы помощники связали приговоренному руки, ему обрезают волосы и привязывают к перекладине «качелей» — установленной стоймя доске с упором посредине, которую потом резко опускают так, что голова казнимого оказывается в зазоре колодки, расположенной меж брусьями стойки, и тут самый опытный подручный приводит в действие закрепленный вверху треугольник, удерживающий нож на весу. Лезвие тотчас падает со стуком, и голова скатывается в корзину. Обязанность Анри состоит в том, чтобы поднять этот окровавленный обрубок и показать его народу, беснующемуся от восторга и ужаса. До 1789 года, когда утвердилась гильотина, палач отрубал голову топором. По словам моего свекра Шарля-Анри, то был обычай и более мужественный, и вместе с тем более рискованный. Тут требовались и верный глаз, и сноровка. А по нынешним временам автомат заменил искусство профессионала. Подозреваю, что Шарль-Анри немножко жалеет об этом. Но Анри ностальгия подобного рода абсолютно чужда. Как запускается лезвие для механического отсечения головы, моему Анри известно не понаслышке, он овладел всеми нужными ухватками, еще когда был подручным, а старшим мастером гильотины служил его отец Шарль-Анри Сансон. Знаменитейшие люди французской истории прошли через руки этих двоих. Громких имен не счесть: король Людовик XVI, Мария-Антуанетта, Шарлотта Корде — список бесконечный и до крайности причудливый. Террор питался террором. Кое-кто из очумевших санкюлотов высматривал врагов даже в собственных рядах. К счастью для Анри и его отца, это методичное смертоубийство прекратилось с падением Робеспьера. Последний, даже своих сторонников утомив припадками революционного рвения, пытался покончить с собой, чтобы не угодить под нож гильотины, самым щедрым поставщиком которой он пробыл столь долго. После такого гигантского разового кровопускания Франция стала терять существенно меньше крови. Два месяца после этого мой Анри занимался только второстепенными делами вроде выставления к позорному столбу или порок за мелкие правонарушения. При Директории, а затем при Консульстве, с окончательным приходом к власти генерала Бонапарта правительства, сменяющие друг друга, пеклись о том, чтобы успокоить натерпевшееся страху население, и заботились о повышении его морального духа. Францию, победоносную вне своих пределов, мирную и полную достоинства внутри, казалось, наконец-то осияла заря исцеления. Я вздохнула свободнее, начиная верить, что мой муж не кто иной, как государственный служащий, ничем особенным не отличающийся от прочих чиновников.

И вот когда я возомнила, будто легализованные насилия дней былых мне больше не угрожают, до меня дошло известие — теперь-то с той поры уже два года минуло — об аресте заговорщика-роялиста Жоржа Кадудаля, ожесточенного врага Первого консула. Судимый в Париже и приговоренный к смертной казни, он отверг советы своего адвоката, который страстно убеждал его подать прошение о помиловании. С болью в сердце я узнала от мужа, что казнь Кадудаля и одиннадцати его сообщников будет иметь место 25 июня 1804 года.

За четыре месяца до этого во Францию возвратился герцог Энгиенский, правнук великого Конде, друг самых видных эмигрантов, укрывшихся в Англии, и поговаривали, что многие монархисты подумывают сплотиться вокруг него. Этого оказалось достаточно, чтобы жандармы получили приказ взять его. После краткого допроса, произведенного военным трибуналом, он был безжалостно расстрелян. Вскоре новая жертва — на сей раз это был Пишегрю, покончивший с собой в тюрьме. Разумеется, подобного рода события не имели касательства к ремеслу Анри, но они послужили как бы вступлением к тому большому спектаклю, что должен был состояться на Гревской площади несколько дней спустя, а уж там моему супругу пришлось сыграть роль распорядителя. Разумеется, я отказалась присутствовать, глядя на это массовое убийство из толпы. Впрочем, Анри и не пытался меня уговорить, но обещал, если пожелаю, описать мне потом все, как было, со всею возможной точностью.

В то утро он показался мне бледнее и озабоченней обыкновенного. Надел свое черное церемониальное одеяние, натянул кюлоты и ажурные чулки, обулся в башмаки с пряжками. С пояса у него свисала тонкая шпага с изящной рукоятью. Я нашла, что он величествен в своей плечистой великанской мощи, которая сочетается у него с изяществом аристократа. Разве это справедливо, что такому прекрасному мужчине приходится исполнять столь неприятные обязанности? После трапезы он удалился в сопровождении четверки своих обычных помощников. Помосты для отправления правосудия они возвели на указанном месте еще вчера. Но теперь они пожелали произвести последнюю инспекцию гильотины, дабы увериться, что в нужный момент она будет работать должным образом. Я знала, что казнь двенадцати приговоренных состоится ровно в одиннадцать часов тридцать минут и что моему Анри надо будет отправиться за ними в Консьержри, где они содержатся, и, посадив их на три повозки, препроводить к месту исполнения приговора.

Оставшись дома одна, меж тем как он вдали от меня находился при исполнении этих мрачных обязанностей, я преклонила колена перед распятием, висевшим у нас в спальне. Я молилась как за эту дюжину виновных, которым предстояло вскорости испустить дух, так и за своего супруга, которому поручено предать их смерти. Мне вспомнились рассказы некоторых современников моего свекра Шарля-Анри Сансона, что будто бы он, обезглавив Людовика XVI, пришел в такое возбуждение, что облобызал роковой нож. Но вместе с тем он же распорядился ежегодно 21 января служить в церкви Сен-Лоран покаянную мессу и завещал сыну некоторую сумму денег, чтобы тот во искупление содеянного позаботился о дальнейшем исполнении сего благочестивого долга. Я сама — свидетельница того, с каким скрупулезным тщанием мой Анри повинуется воле родителя, ныне столь престарелого и обессилевшего.

Мои свекор и свекровь удалились в сельскую местность, в принадлежащее им поместье Бри-Конт-Робер. Оттуда, издали, они продолжают следить за событиями, благо расстояние заметно смягчает болезненность иных известий. Порой я бы и сама желала быть на их месте, а не ждать вот так, с тревожно колотящимся сердцем, когда вернется муж. К тому же я не знаю, как понять это мое болезненное состояние. Пока он «там», меня неотступно преследует видение этой адской машины. Некоторые в шутку именуют ее «Луизон» или еще «Луизеттой», прозвав ее так в честь доктора Антуана Луи, который усовершенствовал и довел до рабочего состояния изобретение доктора Гильотена. Но подобное игривое обращение кажется мне оскорбительным как для самого зловещего устройства, так и для его жертв.