Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы

Тем временем Точизна и Похренушко вылезли прямо из репродуктора и встали на трибуну, располагающуюся как раз под лозунгом «Даешь интеграцию!»

— Всем встать, суд идет! — прогремел голос Точизны, и Анфисе стало страшно, как в темном коридоре в пять лет.

Бредятинцы встали. Похренушко толкнул обвинительную:

— …не работает… песни бредятинские не поет… с бабами, то есть с женщинами, не спит… книжки какие-то читает, все больше не бредятинские… как бы чего не вышло… тунеядец… а еще ноты знает…

Толпа бредятинцев ахнула:

— Как, и ноты знает?

— Знает.

— И писать умеет?

— На двух языках!

— Отрубить ему голову! — ласково сказала Точизна, заворачиваясь в откуда ни возьмись появившуюся горностаевую мантию.

— Мне кажется, следовало бы переговорить с Герцогиней, — сказал Похренушко. — А что скажет на это княгиня Марья Алексевна?

— И ему отрубить голову! — указала Точизна на Похренушко палачу в красном трико с отвислыми коленками, старых лаптях и с заточенным серпом.

— Как прикажете, — сказал палач и стал толкать Похренушко к гильотине.

— Погоди-ка, — сказала вдруг Точизна. — Давай двинь лучше ему серпом по яйцам.

— Как изволите, — сказал палач и, поставив на место казни похренушкинское лукошко с ворованными яйцами (а их было четыре десятка), со всей силы ударил по нему серпом, после чего раздались бурные продолжительные аплодисменты.

— Ура! — кричали бредятинцы.

— Ура… — тихо шептала Точизна, чуть прослезившись.

— Ура!!! — кричал Похренушко, держась за ширинку.

— Ас этим что? — указал палач на Небезызвестного, поворачиваясь к Точизне.

— Что-что? Отрубить голову, а потом всех мужиков — на войну.

— С кем? — поинтересовался Похренушко.

— С кем-с кем — с Марсом, — недовольно процедила Точизна и посмотрела на Небезызвестного: лицо его не выражало ничего, кроме усталости и желания того, чтобы все поскорее закончилось…

Точизне это не понравилось:

— Если будешь делать подскоки, будешь жить. Как все, — сказала она ему.

Он поднял на нее глаза и тут же опустил.

— Я же сказала: будешь жить, делать подскоки, как все; не понял, особоодаренный?

Небезызвестный усмехнулся и ничего не сказал.

— Совершенно бесперспективный экземпляр, — сказала Точизна. — Отрубить ему голову! Он не живет жизнью нашего стада!

И тут Анфиса полетела. Как будто десять тысяч пантер вселились в нее, и она одним движениєм, одним прыжком оказалась рядом с гильотиной. Небезызвестный вздохнул свободнее, бредятинцы оживились, палач остановился, Точизна поправила съехавшую на бок шапку Мономаха, а Похренушко заорал:

— Это она, она, сука! Это она во всем виновата!

— Казнить ее! — во все горло прокричала Точизна. — А приговор объявим потом.

— С точки зрения гипотетической концепции интеграции и ускорения неправильно сначала объявлять приговор, а потом совещаться! — как можно спокойнее сказала Анфиса.

— Молчать! — произнесла Точизна, побагровев. — Казнить ее!

Никто не тронулся с места.

— Неужели вы думаете испугать меня? — воскликнула Анфиса. — Да вы все просто самые обыкновенные совки! И больше ничего!

…Вдруг все совки поднялись в воздух и улетели, а Анфиса, развязав руки Небезызвестному, запела мелодию из «Титаника» и, похлопав по плечу, упомянула Ди Каприо, вызвав тем самым смех как у себя, так и у экс-приговоренного.

— Ладно, как ты до пятого курса докатилась, это фигня, хотя, тоже, конечно, стыдно. Но как ты до Куево-Кукуева докатилась, да еще с пересадкой в Бредятино? — спросил Анфису Небезызвестный, когда та очнулась на его плече.

Анфиса пожала плечами:

— Как Колобок; он же ото всех ушел — и тоже докатился.

— Ты от темы не отходи, — перебил ее Небезызвестный. — Я тебя спрашиваю: чего ты в Куево-Кукуево понеслась?

— На Сидпа Бардо посмотреть!

Небезызвестный недоверчиво и осторожно, как будто впервые, рассматривал Анфису:

— Зачем?

— Занадом, — буркнула Анфиса. — Чтобы не переродиться потом больше никогда, сколько можно гимор устраивать. А если честно, хочу написать «Среднерусскую книгу живых».

— Ты же буквы забываешь.

— Да я быстренько их вспомню, буквы-то. Главное, чтоб в плагиате не обвинили.

— Это они могут, — вздохнул Небезызвестный. — А в плагиате на что?

— На мироощущение из пелевинской «Желтой стрелы» и на непочтительность к «Тибетской…»

— Это серьезно.

— Да нет, мы с Пелевиным по-разному чувствуем; к тому же, sorry, в силу пола… А к бхагаванам я нормально вполне отношусь. Правда, кое-кто может не понять.

— Может.

— А ты? — вдруг задумчиво спросила Анфиса.

— Что — я? — не понял Небезызвестный.

— Ты — тоже не поймешь?

— Да мне некогда, мы завтра на Марс летим.

— Зачем?

— Командировка по обмену опытом.

— А-а, — протянула Анфиса. — Значит, хорошо, что совки улетели.

— Весной прилетят. Черным-черно будет.

— Картина такая есть. По ней в школе все сочинения пишут — «Совки прилетели». Помнишь?

— Помнишь, — сказал Небезызвестный. — Ты, это, вот что: не пропадай. Как с Марса прилечу, позвони хоть.

Анфиса хотела спросить, когда он прилетит с Марса, но сказала правду:

— А у меня палец не стоит.

— В смысле?

— В смысле на телефон.

Небезызвестный долго смотрел на Анфису, потом сказал «Спасибо тебе» и улетел на Марс до первой звезды.

Анфиса почувствовала себя разбитой и старой. Она долго изучала собственное зеркальное отражение, а потом поинтересовалась у него же, есть ли жизнь на Марсе и, распечатывая одноименный шоколадный батончик, изо всех сил старалась держаться.

«Держись!» — говорили ей когда-то.

«На что? — молчала Анфиса, вцепившись в поручень. — Да и ЗА ЧТО?» Еще можно было, кроме поручня, держаться правой или левой стороны, но это только в метро, а на поверхности держаться, выходит, не за что, так что Анфиса освоила цепную хватку зубов за воздушное пространство, но умней от этого не стала, как и счастливей.

«Даже если так будет продолжаться всегда, — думала Анфиса, — то все равно это «всегда» закончится, и я наконец-то займусь любимым делом. А какое дело у меня любимое? — спросила она себя. — Оно зависит исключительно от себя самой!»

С такими мыслями шла и шла Анфиса по тропке, незаметно выведшей ее из Куево-Кукуева на свет белый. На свету белом было слишком светло, и Анфиса зажмурилась. Еще ей стало неловко за внешний и внутренний вид, с которыми на свет белый лучше не выходить: к сарафану прилипли репейники, босоножки запылились, а в районе солнечного сплетения, как мухи, жужжа и доставая, кружились отрицательные эмоции.

И тут Анфиса снова услышала:

— О, благороднорожденная, будь внимательна!

— Да внимательна я, куда уж, — осмелела от безысходности Анфиса, отвечая Голосу Мудрой очарования: средний палец прикасается к большому, безымянный прижат к ладони, а указательный и мизинец вытянуты.