Рязанов Михайлович - Ледолом

— Ишшо мо́зги будишь нам пудрить — кровью ссать будишь. А посадить тебя си равно посодют — у нас невиновных нету. Есть только деушки невиновные, пока у них на кунки волоса не выросли. [556] Кунка — женский половой орган (просторечие).

…Наконец дверь открыли. Убедились, я ли есть я.

— Подымайся на отправку.

Это уже был другой милиционер и рядом с ним другая смена.

Как ни мучительно трудно было встать, я всё же преодолел своё сопротивление и разогнулся — распрямился, придерживаясь за «тёрку»-стенку.

За дверями ждал «почётный» эскорт из двух здоровяков. Меня повели в туалет.

Я оторвал от рубашки снизу полоску ткани и использовал этот клочок… После напился из-под крана над грязной до отвращения раковиной. Из ладони, предварительно помыв руки.

И — опять бокс.

Начал приходить в себя. Где Серёга, Кимка, Витька?

Неужели и их подвергли такой же зверской «обработке»? Что произошло дома? Маму наверняка не пустили в отделение. [557] После освобождения по амнистии летом пятьдесят четвёртого года я вернулся в Челябинск, домой. Поступил на работу лепщиком-формовщиком на завершение отделки Челябинского театра оперы и балета. Однажды я спросил у мамы, приходили ли к нам с обыском милиционеры и пыталась ли она узнать в седьмом отделении что-либо обо мне. Да, они посетили нашу квартиру, обыскали её, ничего не нашли (да и что они могли найти?). Ремень и записную книжку сыщики не вернули, но забрали паспорт и ворох моих записей. На этих листках (на оборотных сторонах) я и писал под диктовку следователя свои «показания». Их мне как улику показал и судья во время заседаний. Но они никак не сходились с десятком чьих-то «уголовных дел», противоречили и поэтому не были признаны. Когда мама на следующий день (двадцать седьмого февраля) пошла в отделение милиции с передачей, то следователь, «приятный молодой человек», принял маму, долго выспрашивал обо мне, не возвратил удостоверение слесаря четвёртого разряда и продуктовую посылку не разрешил передать мне, убедив её, что я получаю пищу, которая положена задержанному, а передачи по закону получать временно находящимся в милиции не разрешается. Я маме и словом тогда не обмолвился о том, что я в той живодёрне испытал, пощадил родную. (2008 год.) Теперь, после того как я «сознался», сам не зная в чём, меня должны отправить в тюрьму. Вот во время суда я и расскажу, как из меня выбивали всю ту чушь, которую написал чистюля-следователь со своей шайкой хулиганов. А то и бандитов. В милицейской форме.

…Вот почему «гадов» и «мусоров» так ненавидит Серёга, понял я, когда мы, все четверо, встретились перед судом, и я рассказал им о том, как меня избивали в отделении милиции. Зубами скрипит Воложанин при одном упоминании «милодии». Не единожды побывал у них и на своей шкуре испытал, наверное, то, что пришлось перенести и мне в этот раз. Однако не слышал от него об «обработках». Стыдился, полагаю, признаться в тех унижениях, когда и из него выколачивали признания. Или нас не хотел пугать.

Ну ладно, он — вор. А нас-то зачем в эту грязь и кровь затащил? Разве не предполагал, что «заводит в блудную»! Разве он не знал, чему нас там подвергнут, каким испытаниям? «Благодаря» Серёге я принёс столько горя маме! Да и не особенно приятно Славке слышать, что брат его находится в тюряге. Позор! И всё из-за меня, моего легковерия. Ну заделал мне «козу» Серёга! Я тоже — хорош. А Витька, Кимка? Кимка вообще какой-то дёрганный. Больной. Что с ним будет, если нас милиции удастся всё-таки засадить в тюрьму? А я с Витькой? Ну он-то со своей злостью выживет! Да и с Серёгой у него давно отношения вась-вась.

Все мы попали в капкан. Удастся ли вырваться?

Находясь в боксе, еле сдерживался, чтобы не разрыдаться, не завыть, как воют голодные бездомные собаки зимой в мороз.

Усугубило моё состояние и то, что вспомнилась Милочка, уж теперь-то несомненно потерянная мною навсегда, эта прекрасная девочка, в платьице с белыми горошинами и с большой куклой в руках, — такой она мне увиделась. Как на групповой любительской фотографии, сделанной, помнится, в сорок пятом году её сродным братом. [558] Эта фотография-талисман, отбывшая со мной срок наказания и сопутствовавшая мне всю жизнь, воспроизведена на обложке книги «Ястребок» Героя». В настоящее же время лежит под стеклом нашего рабочего стола. Она — прошедшее, настоящее и будущее.

Странно, однако это воспоминание и обрадовало меня. Чем? Да тем же, что живёт в Челябинске на улице Свободы такая девочка, теперь уже девушка, студентка, будущий врач Людмила Малкова и она даёт мне силы выстоять в этой неравной борьбе со всеми трудностями, ожидающими меня впереди. Кто она для меня? Никто — и всё. Пока она живёт во мне, и я буду жить. Хотя, вполне вероятно, мы более уже никогда и не встретимся.

…Слёзы потекли из уголков глаз через разбитую переносицу по щеке на ухо шапки, а с него закапали на отполированный чьими-то сапогами — и мною немного тоже — пол.

Следующий (фактически уже начавшийся) день до самого позднего вечера, как я мог приблизительно определить, прошёл без всяких происшествий. Меня донимал лишь один вопрос: «Как долго они ещё будут терзать «задержанного Рязанова» в этом железном кубике?»

Есть мне совершенно не хотелось. Может быть, так подействовала следовательская и его помощников-палачей встряска? Впрочем, и раньше я мог подолгу оставаться без пищи и не испытывал чувства голода. Забегая вперёд, скажу, что эта особенность моего организма в будущем неоднократно выручала меня. И оберегала.

Поразмышляв, я пришёл к выводу: вполне возможно, что они упекут нас в тюрьму. Если такое случится, то придётся перенести, выдержать и это лихо. Напрячь все силы. Не сдаваться! Только не сдаваться, чтобы с тобой не делали, что хотят, не стать рабом. То, что произошло со мной в милиции и тюрьме (по указанию того же следователя-садиста), унизительно для мужчины, позорно. Хотя это уже давнишнее прошлое.

…А сейчас, двадцать седьмого февраля, я терпеливо ждал. И опять стал тешить себя мыслью, что всё «дело» может неожиданно повернуться в мою пользу, если удастся доказать лживость предъявленных обвинений. Ночью двадцать восьмого февраля дверь «тёрки» с бряцаньем отворили, и опять незнакомый мне милиционер назвал мою фамилию, а я по привычке продиктовал свои ФИО и всё остальное.

И вот я снова предстал пред «ласковые» очи лейтенанта. Того самого. Почти родного следователя.

Он выглядел спокойным и даже, мне показалось, благостным. И довольным.

Пригласил сесть на стул. Газету уже не подложил.

— Вот тебе бумага, и сам перепиши показания. Без отсебятины. Так, Рязанов, надо. Не перепутай: улица Карла Маркса, дом номер девятнадцать, подвальное помещение, продмагазин, двадцать второе февраля пятидесятого года. Днём. И остальное…