Эльмира Нетесова - Тонкий лед

— Я тоже так считал, но старику не повезло. Ему для лечения нужны были травы, а вместе с ними и мак. Он его посеял не для себя, для людей. К Кондрату, пока этот мак рос, журналист наведался. Интервью взял. Что и говорить, много народа старик вылечил. Ни один врач не имел такого уважения. Были среди больных высокие чины. Дед по своему простодушию и о них обмолвился, болезни назвал. Он же не давал клятву Гиппократа. Начальству откровения Кондрата не понравились. Ну, а начальник милиции, которого тоже упомянула газета в числе больных, первым уви­дел плантацию мака и взял деда за задницу Мол, при­крываясь знахарством, наркотой промышляет. И впая­ли на всю катушку, да еще с конфискацией имуще­ства. Только вот забирать нечего, старик бессребрени­ком жил. Долго милиция обыскивала дом. Выгребла с лежанки бабку, она вовсе ни на что не годилась, и такую же облезлую кошку. Еще полный чердак вся­ких трав, цветов, кореньев, но не нашли ни одного шприца. Зато разыскали три пакета мака. Ох, и ухва­тились, вцепились в него как овчарки в жопу зэка. Коро­че, отблагодарили за лечение, оплатили до тошноты. Мало было Кондрату при Советах сидеть по зонам. Тогда судили за то, что на государство не работает, паразитирует и, не имея медобразования, занимается шарлатанством, обирая граждан. Вот так-то и теперь, не упомяни начальство в числе пациентов, не скажи об их болячках, и теперь бы со старухой на печке грелся. Дернул его черт за язык! — посетовал Егор.

— А кроме тебя он лечил кого-нибудь из адми­нистрации зоны? — спросил Соколов.

— Дед надо мной сжалился, другим просил не го­ворить, мол, едино не возьмусь помочь. Итак наказан до самой смерти. До воли уже, говорит, не дотяну. Я, еще будучи у вас трижды, обращался в прокурату­ру, просил посмотреть дело деда, но не убедил. О про­куроре тоже упомянул журналист в интервью. Тот и теперь помнит, скрипит зубами. А Кондрат всю веру и тепло, жалость к людям потерял. Плохо это и обид­но,— умолк Егор.

— Что, если попробовать и мне к нему подва­лить?— подумал вслух Соколов.

— Тебе зачем?

— А Медведь?

— Он реальные болячки лечит. Сам слышал! Косорылость, нестоячку, а у тебя — чертовщина! Слышал, у него даже травку конфисковали? Чем тебя исцелит? Сходи к психиатру. Там без промаха,— убеждал Кась­янов.

— Федор Дмитриевич, я полгода по врачам ходил. А толку? Они ничего не признавали. Говорили в один голос, что здоров. А я чувствовал, что живу на пределе. Думал, свихнусь. И если б не дед, точно в психушке оказался бы,— не выдержав, вмешался Платонов.

«Возьмется ли он мне помочь?» — задумался Со­колов. Глянув на Егора, спросил:

— Ты обо мне можешь попросить Кондрата? Я сам не хочу рисковать. Отказав мне, он и тебя не послуша­ет. А так, когда через тебя, все же шанс остается.

— Хорошо! Договорились! — согласился Платонов.

— Стебанутые вы оба! Одумайтесь, к старику на­вострились, к зэку! Ждите, он поможет...

— Так ведь вылечил меня! — напомнил Егор.

— Не верю в них! Если был сильным знахарем, почему не может воздействовать на прокурора?

— Федь, не фузи примитивщину. Ты не веришь и не надо, но и нам не мешай. Не вяжи руки. Что мы теряем? Ничего! А вдруг получится? Если перестанем верить в чудо, оно и не случится. А я с детства люблю сказки, может, потому и нынче смотрю и очень уважаю муль­тики.

— Да вы сами психи, оба ненормальные! — качал головой Касьянов.

— Ладно, пусть мы — шизики! А ты жизнерадост­ный рахитик, отморозок замороченный! Не клевал тебя в задницу жареный петух, потому не поймешь нас. Но завтра с утра отпусти ко мне Егора. Если хоть немного считаешься со мной как с человеком, если дорога тебе моя жизнь,— попросил Александр Иванович.

— Договорились! Приедет. Кстати, не считай меня совсем кондовым. Я тоже кое в чем волоку. Все зимы пью таежный сбор вместо чая. Тебе предлагал много раз, ты слушать не стал. А ведь мое тоже лечит про­студу и головную боль, желудок и кишечник, сердце и суставы,— хвалился Федор Дмитриевич, признавшись невольно,— вот когда на пенсию выйду, пасеку заведу. Займусь пчелами. Мед стану качать, внуков баловать. Самое стариковское дело, серьезное и прибыльное.

— Не загадывай, доживи сначала,— отмахнулся Со­колов.

— Я мечтаю, может, получится...

— Ну, да! Если в твоем гареме ничего не случится.

— Почему гарем? Я там не отметился ни разу. Не грешен!

— В гареме есть хозяин. То его воля как им управ­лять,— подморгнул Соколов Егору.

Тот смутился, покраснел.

— А вот Платонов с тобой не согласен. Нельзя из зоны лепить монастырь. Бабы должны всегда помнить, кто они! Верно говорю? — потянулся к Егору и выта­щил из кармана куртки Зоин платочек.

— Женщина появилась у дружбана! Но почему-то прячет, не хочет знакомить. Верно, уж очень красивая! Боится, что уведем! — смотрел Соколов вприщур на Егора.

Тот не знал, куда деваться от пронзительного взгля­да. Не понимал, как попал Зоин платок в карман его куртки? Платонов краснел, не находил ответа.

— Молчишь? А почему? Или секрет имеешь от нас? — удивился Касьянов.

— С замужней флиртуешь? — спросил Соколов.

Егор отрицательно замотал головой. Слова застря­ли поперек горла.

— О! Да это не просто платок, в нем ключ от квар­тиры. Видишь, булавкой пристегнут. Это уже что-то. Имеешь успех у женщины, если тебе такое доверили!

Ни соврать, ни выкрутиться. Платонов сидел слов­но на горячих углях голой задницей и мысленно ругал Зойку последними словами.

— Скажи хоть, кто она? — настаивал Соколов.

Егор молчал.

— Чего заткнулся? Или с кем-то из зоны спутал­ся? — нахмурился Касьянов.

— Да нет же, нет! — вырвалось отчаянное.

Федор Дмитриевич разулыбался.

— Пронесло!

— Чего ж скрываешь? — не отставал Соколов.

— Пока рано говорить, да и не о чем. Между нами ничего.

— Не темни! Ключи от дома чужим не дают и не доверяют. Мы с Федей тертые, побывали в передел­ках. И эта ситуевина нам тоже знакома. Колись, дружбан! Сам скажи,— предложил Александр Иванович.

— Ну, это мое личное дело. Она мне — не жена. Таких еще сколько будет. О каждой докладывать дол­жен?— упрямился Егор.

— Ты где работаешь? Под кобеля откосить хочешь? Мы ли тебя не знаем?—усмехнулся Соколов.

— Ну, что вам от меня надо? Я же не лезу к вам в души! — взмолился человек.

— А кто в твою суется? Пойми, если оступишься, больно будет не только тебе, а всем нам.

— Она уже вольная! Отбыла свое ни за что,— рас­сказал о женщине все, что знал.

Касьянов слушал молча, уставившись в огонь костерка, изредка подкладывал сухие ветки, ждал, когда вскипит чайник.

Александр Иванович сидел на пеньке, сцепив руки до бела. Изредка качал головой, о чем-то напряженно думал, вслушивался в каждое слово Егора, Не пере­бивал. Когда Платонов умолк, Федор Дмитриевич ска­зал задумчиво: