Зое Вальдес - Детка

– Ну, допустим, мне недавно сделали небольшой lifting. [23] Пластическая операция (англ.).

Слово звучит непривычно и грубовато, но Кука, не обращая на это ни малейшего внимания, продолжает медленно приближаться к Уану.

– Дайте мне фонарь, теперь мой черед узнать, кто вы. – Он протягивает руку к фонарику, но Кука, поколебавшись, выключает его.

– Стой спокойно, я теперь такая же ветхая, как международная страничка в «Гранме», которую хорошенько помяли, перед тем как подтереться. Не волнуйся, я сама скажу. Перед тобой – ни много ни мало – женщина твоей мечты.

Уан невольно задумывается над тем, как могла всего за несколько лет так состариться Наоми Кембелл, Да, он всегда говорил, и вот еще одно тому подтверждение: нынешняя наука день ото дня нас все больше расстраивает.

– Это я, Кукита Мартинес, дегенерат.

Последнее слово она произносит хриплым, испитым голосом, но при этом иронично и ласково растягивая слоги, точь-в-точь как произнесла бы его Мерседес Гарсия Феррер, поэтесса, жившая напротив гостиницы «Капри» и писавшая такие письма, что туши свет. Ласково, позабыв о годах разлуки, которые, как вы видите, не всегда приносят забвение, она продолжает:

– Иди ко мне… ну ближе, ближе, дурачок.

Они тесно прижимаются друг к другу, полные, скорее, полузабытых и тяжелых нежели любовных воспоминаний. Не решаясь на поцелуй, они отворачиваются, пряча лица. Кука положила голову ему на грудь. Уан подбородком касается выцветших волос, несколько тяжелых капель крови падает из его носа на пепельно-серую старушечью кожу. Только что осквернители могил сломали ему переносицу. Грабители вскрыли гроб его матери и набрали полный мешок одежды и драгоценностей, присовокупив к ним золотые зубы покойной, тело которой рассыпалось в прах – не столько дорогой и милый, сколько печально-унылый. Застигнутые врасплох, они попытались было бежать, но Уан успел схватить одного за рукав рубашки, в результате чего произошла жестокая потасовка. Наконец грабителю удалось вырваться. Уан кричал, звал на помощь, призывал полицию, но никто так и не откликнулся. Впрочем, никто – не совсем верно, она-то как-никак объявилась.

– Что ты сделал с нашей любовью, Уан? – спросила Кука Мартинес, похожая на знамя Бонифасио Бирна, разорванное в клочки.

– А ты, Кукита, что ты сделала с долларом?

Быть может, из-за того, что объятие было слишком тесным, или из-за упрямства, с которым мы, женщины, склонны до бесконечности идеализировать всяких проходимцев, вместо «доллара» ей слышится «дорогая».

Ах, дружок! О чем мне печалиться, тем более сейчас, когда я рядом с тобой? Завтра же исполню свой обет святому Лазарю! Проползу на коленях до самой часовни Ринкон с бетонной плитой на голове – пусть хоть черепушка треснет! – за то, что он дал мне такое счастье – прежде чем откинуть копыта, увидать еще разок моего обожаемого мучителя. А оттуда одним махом в церковь Богоматери Заступницы, принесу ей белых цветов, если, конечно, найду, а если нет, то совершу приношение Обатала. А уж Богоматерь дель Кобре, мою любименькую, мою чудненькую, ублажу на ее вкус: буду бить в барабаны и играть на скрипках и принесу ей много-много меду, тортов с меренгами, бананов, колбас, подсолнухов и сбитых сливок; не знаю, правда, где я все это возьму, но если ради этого придется продать тело какому-нибудь туристу на Малеконе – пожалуйста. Иногда можно и поторговать своим телом – пусть мое тело немного стоит, но какой-нибудь дрянной мексикашка из тех, которые «всегда готовы!», на меня клюнет. Потом поеду на омовение в Кохимар и зарежу петушка для Иемайя, Пресвятой Девы из Реглы. Будь она благословенна – лишь бы только позабылось все дурное насчет Марии Реглы, пусть дочка, наконец, узнает своего отца, а он увидит дочь! Нет, больно уж это похоже на бразильский телесериал. «Жизнь это сон, все в ней пройдет», – на этот раз цитата не из Кальдерона, а из Арсенио Родригеса, кубинского композитора:

Но нет такого наслаждения, нет такого счастья, ради которого я хоть на минуту позабуду о будущем моей дочери, бедной моей малышки, выросшей без отца и поэтому такой нервной, такой политизированной… А что это такое горячее стекает у меня по лбу, застит правый глаз, да еще такое сладкое на вкус? Ну, конечно, это пот, он потеет от волнения. Какую нежность я к нему чувствую, вот здесь, возле пупка, как будто щекочет что-то! «Дорогая», сказал он, ему хочется знать про мои боли и печали, которые пережила я за эти годы, а я так ничего и не ответила. Если я ему расскажу про всю ту серятину с черной крапинкой, что мне довелось пережить, ему, наверно, будет скучно, и ночь окажется испорченной. И потом я наверняка его и так заморозила, как можно заморозить человека, которого желаешь издали. Наведешь на него кромешный холод, и отношения тут же остывают. Помнится, когда я хотела остудить мою любовь, то писала свое имя и имя Уана на клочке оберточной бумаги и клала в морозильник. Если бы я так не делала, то, скорей всего, он умер бы, как девушка из Гватемалы, что умерла от любви, хотя некоторые остряки и говорят, что на самом деле – от криминального аборта. Надо ответить ему как можно равнодушнее, нечего миндальничать – так просто я не сдамся, теперь, после тридцати с лишним лет, пришел, наконец, и мой черед. Про боль мою, любимый, как я справлялась со своей болью, спрашиваешь ты?

– Держала в холодильнике.

Но почему он так резко отстраняется от меня, стискивает мои плечи? Кажется, он удивлен, в потемках не разберешь, но по его хватке, по впившимся в меня пальцам я угадываю суровую мужественность его взгляда. Ведь он всегда был мужественным, без всякой показухи и бравады.

– А, понятно, чтобы никто не пронюхал! Ну ты просто профессионал!

– Уан, милый, да это кровь!

Кука прижимается к любимому, словно хочет защитить его, как Скарлетт О'Хара – раненого – в гениальном общем плане из «Унесенных ветром», где камера показывает огромное поле, полное умирающих солдат.

– Ничего, пустяки – сломали переносицу, только и всего.

Уан достает из кармана флакончик волшебных капель, которые, стоит их закапать, мгновенно срастят сломанную кость.

– Поздравляю, Кукита, насчет холодильника ты классно придумала.

Классно или грязно? Профессионал? Впрочем, называй меня, как хочешь, любимый. Может, так принято в Америке? С каждым мгновением ночь становится светлее, делается прозрачнее, как яичный белок – словно мы в Санкт-Петербурге, в разгар июня, в самые белые ночи, точь-в-точь как в романе Достоевского. Ничего подобного, это просто в кронах деревьев кто-то зажигает фонари и направляет их на наши лица. Уан берет меня за локоть, его крупная рука дрожит. Глаза его сейчас так близко, он смотрит на мой рот: