Зое Вальдес - Детка

– Если вы туристка, вход – пять баксов, мы не собираемся демонстрировать наших славных покойников бесплатно, чтобы кто ни попадя грел на них руки.

– Послушайте, сеньор, я…

– Какой там сеньор – товарищ, сами знаете, что только тридцать первого декабря и только дикторам позволено желать счастья сеньорам и сеньоритам. А я не хочу потерять работу. Пусть сеньоры империалисты ко мне не суются, мы их не боимся… Так что вы сказали?

– Я сказала, что я кубинка, ой-ой-ой… – Понос не удержать.

– А что вам в такое время делать на кладбище? – сторож принюхивается, недовольно сморщившись.

– Я пришла помолиться о моей покойной матери.

– Не-е-е-т, ну и вонища! Похоже, какой-то любитель гороха выбрался из могилы и, бьюсь об заклад на тухлое яйцо, хорошенько здесь поднасрал. Какой-нибудь призрак-солдафон – их тут много. Всю жизнь жрал только горох и понятия не имел о том, что есть желудочные таблетки. Так и помер, бедняга, с расстройством желудка.

Сказав это, сторож тут же забывает о старухе и, вытащив нож, идет уговаривать неуемного покойника вернуться в могилу.

Вся в дерьме, со слипшимися ляжками Кука находит источник с водой – не святой, а чтоб подмыться. Нашарив в траве, рядом с церковью, кран, она садится на корточки, моет ноги и задницу, пытается оттереть трусики и юбку, размышляя о том, что после такой процедуры почти наверняка подцепит простуду. Прежде чем одеться, Кука развешивает белье на ветках дерева, чтобы оно хоть немного проветрилось. Лежа на сырой земле и понемногу обретая покой, она еще внимательнее вглядывается в прекрасное ночное небо, усыпанное звездами. Внезапно, словно вырвавшись из кладбищенских закоулков, до нее долетает чувственная песня. Голос влюбленной, изнемогающей женщины умело и с толком поет болеро – одно из тех, от которых хочется вскрыть себе вены, сунуть голову в петлю, а потом выброситься с балкона. Кука испытывает даже не страх, а панический ужас, когда внезапно весь мир нисходит в ее душу. Она хочет понять, откуда доносится сладостная песня, но все кладбищенские аллеи одинаково пустынны. И тогда она постигает, что этот гладкий, как полированное черное дерево, голос спускается к ней из неведомого безбрежного – или безгрешного? – пространства, оттуда, с той высоты, которая выше ветвей кладбищенских деревьев, – это голос миротворящей любви, придуманной нами, людьми, и названной небесной. Это голос бездонного синего неба, сейчас такого черного, усыпанного блестками звезд, среди которых парит сотканная из звуков женщина – царственная, наводящая ужас негритянка; и она улыбается нам оттуда, из поэтических высот, где обитают ложные иллюзии. Тело ее – ничком или навзничь – раскинулось на весь небосвод, и жирные складки у талии свисают, как спасательный пояс, до самого низа живота, а округлые бедра похожи на прекрасные предгрозовые облака. Тучная пластилиновая негритянка небесный рояль – романтически взмахивает ресницами, и светляки, завороженные, садятся на ее веки. Кука вглядывается еще пристальнее и замечает, что певица разлеглась, как на огромном диване, на покрытых печатным шрифтом страницах, словно оживший персонаж какой-то запретной книжонки. От этого зрелище становится еще прекрасней, а голос парит среди созвездий с несравненной глубиной и силой:

Кука так поглощена мелодией и словами болеро, исполняемого обернувшимся негритянкой небом, что не сразу слышит хруст шагов на гравийной дорожке. В мгновение ока чары развеиваются – где-то недалеко затевается ссора, даже драка, слышны сухие звуки ударов. Старуха вскакивает с земли, быстро укрывается полиэстеровой юбкой и прячет в корзинку шерстяные трусики «сделано на Аляске».

И вновь воцаряется священная тишина, овеянная упоительными запахами полуденного жасмина, жимолости и всех прочих цветов, достойных танго. Среди теней, в путанице кустов и надгробий, мелькает силуэт мужчины. Это. он. Сомнений быть не может, это он, ее любовь. Она узнает его даже в темноте. Она чувствует его запах. Кто в целом мире еще может пахнуть одновременно подгнивающим зубом, «Герленом» и мятой? Но какой он сейчас? Может быть, это только призрак, видение, может, он умер там, в Майами, и теперь явился навестить ее? Ах, она могла бы догадаться, что духам позволено перемещаться совершенно свободно, что никакие границы и блокады им не преграда. На всякий случай, осторожничая, она спрашивает – так, будто они виделись только вчера:

– Уан, это ты?

За несколько секунд Уан успевает перерыть всю картотеку своей памяти и натыкается на замечание старинного приятеля-сыщика: «Три самые лучшие службы безопасности в мире – ЦРУ, бывшее КГБ и кубинская – все средства тратят на слежку». Вывернись он хоть наизнанку, ему нипочем не удалось бы сохранить инкогнито. Поэтому он решил сразу включиться в игру. В аэропорту «Хосе Марти» перед его надменными английскими ботинками расстелили красную ковровую дорожку, как перед главой государства. Сами Роба и На, Алардон Фуме и Моно Аасо, которого в Париже, пожалуй, окрестили бы Моной Лизой, ну а мы называем попросту, Моно Аасо, явились лично, прихватив с собой свору подручных, чтобы приветствовать его. Это значительно облегчило ему въезд в страну, да и в протокольном зале его уже ожидали, так что даже багаж его не подвергся досмотру. Шофер в «мерсе» привез его в выстроенную по последнему слову техники виллу в Аагито, с бассейном, но без воздушных садов. До сих пор все шло хорошо, хотя он и не знал, действительно ли вся эта пышная встреча устроена для него или его просто с кем-то путают. Как бы то ни было, в паспорте открыто значилось: Хуан Перес. Но читателю уже известно, что Хуанов Пересов в этой стране хоть пруд пруди. Надо отвечать без задержки, и Хуан реагирует, повинуясь инстинкту:

– Очень приятно, почтеннейшая, надеюсь, вы не расшалившийся призрак, – сказал он, дружелюбно протягивая правую руку.

– Попробуй только заявить, будто не знаешь меня.

Надо отметить, что, благодаря коренной ликвидации зубов, голос Куки Мартинес значительно изменился.

– Признаюсь честно – не знаю. Но если вы узнали меня в час ночи посреди темного кладбища, то это как минимум говори! о том, что в детстве мы вместе играли в «эне-бене-раба».

Старуха достает из своей неизменной спутницы-корзинки китайский фонарик и, высветив лицо любимого, снедаемая смущением и жалостью к себе, бормочет:

– Уан, жизнь моя, ты такой новенький, как из целлофановой упаковки, даже, кажется, помолодел.