Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

Хозяйка, лет 80-ти, бормотала, сидя в кресле: «Я помню русских… там был граф К., студент. О, какие вечера!»

Но что-то, видимо, порвалось в цепи времен: какой граф К.? И тот ли?

Сергей махнул рукой, повез отца в Висбаден.

В Висбадене старик стал задыхаться и умер в отеле «Три Гнома». Был похоронен на русском кладбище. Сергей поехал в Петербург.

За окнами — Васильевский, пурга. А здесь — тепло: чай, бублики, варенье. Оратор — Калызин. Сергей, студент по медицине, слушает.

— Цепочка индивидуумов, — вещает оратор, — есть социальный фактор. А гомо человечикус — лишь элемент развития… (Они смеются.)

Потом — ночные улицы, трактиры, где декламируют немного Пушкина, Белинского, правдивых европейцев.

По николаевской России — ночные тени.

Наутро Калызина и трех других смутьянов забрали, и вскоре, в кандалах, они уж шли в Сибирь.

Сергей, закончив факультет, попал врачом в больницу.

Приземистая, кривобокая, она стояла на окраине большого города.

Больница — особый мир: там запах то ли формалина, то ли кислых щей. Здесь ощутил Сергей реальность физической угрозы всему живому.

Работал мало, тянулось время скучно, пока не наступила Севастопольская страда. В начале 1855-го он был назначен в военный госпиталь на 5-м бастионе.

20 апреля была атака британцев на бастион. В палатку влетела бомба, зашипела…

— Ложись, ребята! — Раздался взрыв, один из докторов стоял без головы, потом упал.

Атака была отбита. Все поле усеяно было лошадьми, людьми.

Как он сюда попал? Ему почудилось мерцанье единой воли за варевом событий.

Среди погибших англичан и русских лежал французский офицер: красивый малый, в красных шароварах. Не знал Сергей, что это был племянник Жерома, знакомца его отца.

Пробыв полгода на бастионе, Сергей решил вернуться к мирной жизни. Занялся частной практикой, завел семью, остепенился в Петербурге.

Но вот году в 60-м ему пришлось податься в Красноярск по делу приисков.

Самара, Тобольск, Орехово… Ему открыл знакомый старик семидесяти лет — Туманов. Последовал за чаем разговор. Старик был сед, спокоен и все твердил: «Ошибка страшная! Мы были в плену у заблуждений (западных теорий). Не знали мы России. А где отец»?

— Он похоронен в Висбадене.

— Прощай, Сергей! Наверное, уже не свидимся.

Сергей сел в сани, поехал в Красноярск. В пути увидел колонну каторжан. И друга, в арестантской одежде, в цепях.

— Калызин! — Тот обернулся: — Сергей! — Они обнялись.

Недолго длилась эта встреча. Продав имущество в Сибири, Сергей вернулся в Петербург. Пошла жизнь сонная, семейная.

Но вот однажды летом, с детьми, с женой он отдыхал на даче, где-то в Финляндии.

Сидел один он вечером, пил чай. Солнце склонялось над заливом, лягушки квакали в болоте. Как мотылек промелькнула мысль: «Куда? К чему? Зачем? Все прорва»!

Противное было ощущение, потом прошло.

— Махну-ка я в Европу!

Сергей взял сына Ивана, семи годов, в Висбаден.

По дороге — Лейпциг. Знакомая Хайнгассе. Какие-то мордасы…

Итак, Хайнгассе, 5. Два русских путешественника — папа с сыном. Отец — уже обрюзгший, в хорошем драповом пальто, в пенсне, и сын — худой, веснушчатый мальчишка, задумчивый.

Отец, Сергей, был неспокоен. Ночами плохо спал. Ему мерещились эмблемы, черепа. Иван рыдал, когда отец вдруг покрывался потом и был готов отдать концы.

Но приступ кончился, отец повеселел. На ярмарке все в том же Лейпциге сдружился он с купцом Барыгиным. Барыгин странный был купец: рябой, в картузе, подпоясан кушаком, сапожки из желтой кожи и задраны носы. Он сбыл сто бочек дегтя и получил хороший оборот.

Пошли гулять. В захожем лупанарии, с Сергеем, Барыгин взял троих девиц и начался кутеж.

— У нас, в Сибири, — он приговаривал, — я в баню брал десятерых.

Пока отец гулял, Иван сидел в гостинице, писал стихи. Сквозь едкий, дымный воздух Лейпцига он видел некие реалии.

Отец забрал его в Висбаден и там, в гостинице «Три Гнома», скончался мгновенно и страшно, схватив себя за горло.

Друзья из русской колонии его похоронили, и Ходченко, известный литератор, отвез мальчишку на родину.

Учиться начал Иван в Москве, в гимназии Завадских. Все годы учебы был он замкнут, не шалил и даже не спорил о мужике и воле. Стихи его были прозрачны, мистичны, а размышления — противны духу времени.

Однажды, после латыни, пошли они к Беглову.

Собачий лай, пустая улица. Метет пурга. Фонарь качается, отбрасывает тени. Идет Иван с приятелем, Бегловым. Тот говорит о воле.

— Как странно! Здесь, под фонарем, собачий лай и год 1875-й, — подумал…

Они поднялись на крыльцо, в сенях стряхнули снег с шинелей.

Убогое жилище, самовар. За столом — старуха-мать, сестра на выданье и некий человек, немолодой.

Опять же — бублики, варенье и разговор о важном.

— Вы молоды, Беглов! Россия хочет жертвенной, кипящей крови! — А мне уж 35. Я жить хочу, дружище! Я тут сгнию, а где политика, работа?

И в том же духе, те же разговоры… Сии беседы и события масштабов малых и больших имели место и в последующие годы…

Настал 1981-й год. В апреле студент журфака Иван Батурин собрался в Лейпциг на учебу. Прошел групком, местком и комсомольское собрание. Упаковался, сел на поезд и был таков.

Приехав в ГДР, был поселен в каком-то общежитии и стал исправно выполнять учебный план. Сей план включал: Декарта, Лейбница, Гольдштейна, Маркса и новых левых.

По вечерам — пил пиво в местных кафетериях, смотрел кино. Ходил на митинги в защиту мира.

Однажды, в «Дойче Бюхерей», напал на старое издание, «Анналы». Там говорилось о заезжем русском графе К. Сей граф, писалось в тексте, прошел с успехом курс наук и собирал дорожный кофр, когда в мозгу его мелькнула замечательная мысль…

— Зачем, — подумал граф, — менять устои, повторять ошибки рабов земных, когда в сознании работают созвучия слов новых и живых?

— Все истинное случается лишь здесь! — и он покрутил пальцем у виска.

Придя к такому мнению, граф сложил пожитки в дорожный кофр и двинулся домой по старому маршруту.

(Москва, 17 июля 1944 года)

Нас вывели на улицу Горького. Колонна растянулась на километры. Впереди — со всеми регалиями и моноклем в глазу — шагал — прямой как трость — генерал фон Шток. За ним плелись тысячи оборванных, загаженных солдат группы армий «Центр».

(кадр сбоку)

Я нес консервную банку. Когда прорывался жуткий понос — выбегал из колонны и справлял нужду. Московские подростки свистели.

(там же)

Жара — под 40, опорки прилипали к асфальту. (Вчера вырезал из шин подошвы и привязал бичевками).

(там же)

Какая-то баба плюнула, потом разрыдалась.