Давид Малкин - Король Шломо

На глазах первосвященника остров начал оседать в серую пучину, нависшую над Иудейскими горами, и когда Азария захотел показать Небесный Ерушалаим стоящим рядом коэнам, от города уже остались лишь рыхлые очертания Офела, да у северной части стены два воина, похожих на братьев бней-Цруя, напирали друг на друга лбами и бородами, раскинув руки на полнеба.

Коэн, закреплявший ленту хошена, сильно прижал плечо, и от боли Азария очнулся. Прислушался к чтению другого коэна и понял: пора!

Священнослужители расступились, и первосвященник Азария при полной тишине мира направился по настилу моста через Кидрон к Храму. Там, омыв ноги, он вошёл в Двир, поставил тарелку с углями между шестами Ковчега Завета и кончиками пальцев высыпал на угли порошок из золотой ложки. Когда помещение наполнилось дымом, первосвященник Азария отодвинул завесу и вышел. Пройдя через Хейхал, он появился на пороге Храма. Площадь перед входом была заполнена людьми. Пав лицом на землю, священнослужители и народ ждали возвращения первосвященника, не смея даже мельком взглянуть в сторону Двира.

Выйдя к людям, первосвященник Азария во всю мощь своего голоса произнёс полное имя Бога, и народ восславил Господа, как славят Его ангелы: «Благословенно царствование Его вовеки!»

Люди думали, что первосвященник, готовясь к службе, выучивает наизусть имя Бога, но сам он знал, что это не так. Очищение, пост и ночная молитва вознесли Азарию в такие сферы, что, когда он вышел из Двира, имя Бога само слетело с его уст.

Вечером над Ерушалаимом прошёл лёгкий дождь и оставил пятна на земле – иначе люди не поверили бы, что шёл дождь, потому что опять стало душно и жарко.

Трубный звук шофара возвестил об окончании поста и вызвал в сердцах иврим надежду на прощение их Господом, Богом израилевым. В каждом доме началось веселье.

Король Шломо, вернувшись из Храма, благословил Рехавама, как в этот день благословляют сыновей все отцы в Эрец-Исраэль: «Да благословит и да хранит тебя Бог, да озарит Он для тебя лицо своё, да ниспошлёт Он мир тебе!»

Рехавам стоял босой, в белой рубахе и, как показалось отцу, необыкновенно худой. «Это из-за поста», – подумал Шломо.

В который раз ему стало тревожно за сына-наследника.

В этом году Рехаваму исполнялось двадцать семь лет, у него было две жены – обе из родни – и он уже одарил Шломо первым внуком, Авиамом. Все в Ерушалаиме знали, что Рехавам не порвал с шайкой своих спесивых товарищей. После того как они зарезали вавилонских купцов в Весёлом доме, их судили, и каждый получил наказание, а главарь шайки был побит камнями. Рехавам на какое-то время отошёл от беспутной ерушалаимской молодёжи и даже появился в Школе Мудрости на уроках пророка Натана, объяснявшего Закон. Но радость отца была недолгой: очень скоро Шломо сообщили, что Рехавам вернулся к своей компании.

Когда король Шломо уезжал в Эцион-Гевер, он хотел оставить вместо себя Рехавама: ведь тому пора было готовиться принять правление страной. Но хорошо, что вместо короля тогда остался командующий Бная бен-Иояда. Во время бунта строителей-эфраимцев Рехавам с его молодыми советчиками наверняка устроил бы кровавое побоище и отпугнул бы от Ерушалаима все племена иврим.

Последнее время они виделись редко и почти не разговаривали. Шломо всё ждал, что Рехавам придёт к нему и расскажет, чем он занят, о чём размышляет, поинтересуется делами в стране, попросит совета. Сын не появлялся, от расспросов уходил – может, был чем-то обижен. Чем? Шломо не находил ответа и мучался.

Но жён своих и сына Рехавам любил. Бывая в его доме, король Шломо думал: «Наама была права, наверное, это любовь дал нам Господь в утешение за неизбежность смерти. Когда мужчина молод – любовь к женщине, потом – к ребёнку, а в старости – любовь к самой жизни, которая заканчивается. Как говорила моя Наама, “сильна, как смерть, любовь…”

Вспоминая Нааму, Шломо всегда начинал тосковать по осенним прогулкам с ней в горах, среди влажной прохлады Иудейской пустыни… На покрытых щебнем склонах гор цвели нарциссы – любимые цветы Наамы. Она становилась перед цветком на колени и дышала на него, будто хотела отогреть душистую и нежную головку цветка, всегда немного наклонённую набок.

Было уже за полночь, когда Шломо вышел из дома и направился к Храму.

Служба закончилась, люди разошлись по домам. Стражники впустили Шломо во двор, он вошёл и огляделся. Подумал: жертвенник поставили правильно, на то самое место, где Бог сотворил Адама, где Ной принёс благодарственную жертву после окончания Потопа, а праотец иврим Авраам уже занёс нож над связанным сыном своим Ицхаком, когда ангел остановил его руку.

На душе стало легче, Шломо повернулся и пошёл к Дому леса ливанского.

А в городе продолжали трубить шофары, народ праздновал окончание самого страшного дня в году – Судного дня.

Зимой, в солнечные дни король Шломо, подобно праотцам Аврааму, Ицхаку и Яакову, седлал ослика и уезжал в пустыню, где никто не мешал ему думать. Иудейская пустыня была рядом. После утренней молитвы король Шломо, если он в этот день не судил, не встречался с иноземными купцами и не решал важные дела, набрасывал на голову большой шерстяной платок, садился на ослика и, запретив искать его, отправлялся в объезд Масличной горы в пустыню. Там он оставался под сводом пещеры до наступления сумерек, а иногда засыпал, завернувшись в платок, и возвращался только под утро.

Эта зима, кажется, решила вобрать в себя сразу все сезоны года. Выпадал и таял снег, часто начинался дождь, потом возвращалось солнце и высушивало склоны холмов, на которых стоял Ерушалаим. Мир, простирающийся перед Шломо, был тих и приветлив. Когда вот так всё вокруг погружалось в зимнюю прозрачность, у Шломо бывало чувство, будто Господь всматривается с небес в свои творения: в рыжую сосновую рощу на пригорке, в притихших на ветках птиц, в лужи, оставшиеся после растаявшего на дневном солнце снега, в Ерушалаим и в него, Шломо. У радости, которую пробуждал в нём ливень зимнего света, не было причины, как не было и возможности удержать эту радость. Он думал: «Всё – дом Божий: и земля, и небо, и море!»

Вчера поздним вечером, смущённый и растерянный, пришёл Шломо в Храм. К нему вернулся его детский ночной ужас. Он подолгу не мог уснуть, ему опять стало казаться, будто он один и беспомощно мечется в пространстве, переполненном ожиданием смерти.

Через распахнутые ворота во двор Храма проникал ветер. Шломо обхватил руками столб Яхин и прижался к нему лбом. От таких прикосновений ему всегда становилось легче.