Кетиль Бьёрнстад - Река

— Ты все выворачиваешь наизнанку.

— Пожилая женщина соблазняет молодого человека. Не очень красиво, ни для тебя, ни для меня. Если бы ты был на два года моложе, я бы понесла уголовную ответственность.

Я смеюсь:

— Успокойся. Кто кого соблазнил?

— Давай больше об этом не говорить, — быстро просит она. — Но и не будем придавать этому слишком большого значения. Моя жизнь чересчур трудна, чтобы я могла позволить себе какие-либо отношения.

— Разве у тебя не было отношений с тем человеком, который утонул?

— Не такие, как ты думаешь.

— Он действует в конце твоей истории?

— Не спрашивай. Пожалуйста. Ты все узнаешь.

— Значит, мы с тобой не одно целое? Не любовники?

— А ты хочешь быть моим любовником? Не думаю, что это было бы умно с твоей стороны. Может, мне надо серьезно тебя предупредить?

Мы пытаемся поддержать веселый тон, но то, что мы говорим друг другу, очень серьезно.

— Между нами стоит Аня?

— Нет, я тебе уже сказала. Не так. И хотя мы оба горюем по ней, мое горе отличается от твоего. Ты можешь спокойно продолжать жить. Но после всех ужасов, которые я пережила, я не уверена, что когда-нибудь смогу пойти на нормальные отношения с мужчиной. И я хочу, чтобы ты это понимал.

Таким тоном она говорит со своими пациентами, думаю я. Диагноз. Никаких чувств. Одни факты. Но ведь в нашем случае слишком много чувств.

— Нам не обязательно строить планы, — говорю я, чтобы помочь ей.

— Или питать слишком большие надежды. Ты, наверное, заметил, что мне часто бывает нужно побыть одной.

— Да. И удивлялся, куда делись все твои друзья.

— Они есть, но я не хочу приводить их домой, и, надеюсь, ты понимаешь, почему. Мне нужен покой.

— И тем не менее ты сдала мне комнату?

Она кивает, глубоко затягивается:

— Да. Потому что пустой дом начал меня пугать.

— Ты могла бы его продать.

Она опять кивает.

— Знаю, но я еще к этому не готова.

— Ты еще молодая, — говорю я. — Гораздо моложе, чем сама думаешь. Еще можешь родить ребенка, создать семью.

— Знаю, знаю, но это не для меня. И это ты тоже должен знать обо мне.

— Хочешь, чтобы мы продолжали вести аскетический образ жизни, как хозяйка и жилец?

Она целует меня в губы, ведет в гостиную и толкает на диван. И мы падаем в объятия друг другу.

— Если бы это было возможно, — говорит она с покорной улыбкой.

Несколько часов она дает мне позаниматься, подбадривает, напустив на себя материнский вид.

— Ты так же донимала и Аню?

— Нет, — смеется она, — Аня была девочка. А с девочками обращаются бережно.

С этими словами она уходит к себе, в запретную комнату, и работает там почти до вечера. Потом спускается вниз.

— Я тебе мешаю? — спрашивает она во время короткой паузы между этюдами Шопена.

— Нет. Но на сегодня все равно уже достаточно.

— Мне было приятно слушать, как ты играешь, — говорит она. — Аня играла те же вещи.

— У нее была потрясающая техника.

— Правда? Но ты играешь очень выразительно. Даже я это понимаю.

— Спасибо.

— Есть хочешь?

— Очень.

Она приглашает меня на обед, говорит, что, по ее мнению, она должна угостить меня обедом. Сегодня мы три раза обладали друг другом, а теперь она хочет, чтобы мы вели себя как хозяйка дома и жилец, и приглашает меня на обед?

— Ничего ты мне не должна, — говорю я и в ту же минуту замечаю, что она думает о другом, о том, что случилось накануне вечером, о том, о чем ей так трудно говорить. И у меня возникает неприятная мысль: не означает ли наша сегодняшняя близость ее желания вознаградить меня за то, что я нес ее на спине с Брюнколлен домой на Эльвефарет? Может, это только доброта с ее стороны? Желание помочь молодому человеку, находящемуся в трудном положении? Дать ему то, чего ему страстно хочется, так сказать, на десерт?

— Да, я многим тебе обязана, — говорит она.

Мы едем в город, мне нравится ее манера не обращать внимания ни на макияж, ни на одежду. Потертая куртка, сумка через плечо, джинсы. Она настоящая радикалка и, очевидно, близка к новой, недавно появившейся у нас среде марксистов-ленинцев, несмотря на то, что ее семья принадлежит к Рабочей партии. Идя рядом с ней, я меньше думаю об Ане. Раньше я видел только Аню, а Марианне была в тени. Теперь наоборот.

В трамвае она держит меня за руку, но когда мы поднимаемся к Национальному театру, она отпускает мою руку и говорит быстро, почти застенчиво:

— Мы не должны показывать на людях наших отношений. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду. Все знают мои обстоятельства и могут начать задавать странные вопросы. Помнишь фильм «Выпускник» с Анной Банкрофт и Джастином Хофманом? Старая ведьма и молодой неуверенный школяр? Я не хочу быть Банкрофт. И ты не должен быть Хофманом.

Меня немного задевают ее слова, и я снова вынужден спросить себя: чего она от меня хочет?

— Мы идем в Театральное кафе, — говорит она. — Ты бывал там раньше?

— Нет, никогда. Отец приглашал меня туда на мое восемнадцатилетие, но я отказался.

— А сейчас не откажешься?

— Не откажусь, большое спасибо.

Она-то, во всяком случае, тут бывала. Служащий в гардеробе кланяется ей. Швейцары у входа одобрительно провожают ее глазами. Марианне естественно, без малейшего стеснения входит в эту среду. Она свободомыслящий врач-социалист, ее сопровождает молодой человек. Мне странно, почему она выбрала это самое известное кафе в Норвегии, если хочет, чтобы наши отношения остались тайной. Она гораздо сильнее, чем была вчера. И я не верю, что это моя заслуга.

— Здесь хорошо, — говорит она и берет меня за руку. — Все так заняты собой, что уже никому ни до кого нет дела. А значит, нас никто не побеспокоит.

Я ей не верю, но возражать не собираюсь. И вот уже мы сидим друг против друга в глубине зала. Она — на диване, я — в кресле. Она держит себя в руках, хотя явно нервничает, и, когда она смотрит на меня, я вижу, что зрачки у нее сильно расширены, однако не понимаю, что это может означать. Ей приносят меню и карту вин. Официант понял, что это не я пригласил даму. Мне тоже дают меню, но у меня уже пропал аппетит. Марианне быстро откладывает меню и достает табак для самокрутки, я даю ей прикурить, потом закуриваю сам.

— Выбери все, что хочешь, — говорит она. — И не думай о деньгах. Их у меня достаточно. Что ты предпочитаешь, малосольного лосося или бифштекс?

Она не смотрит на меня. Глаза у нее бегают. В ней появилось что-то постороннее, неестественное. Разве она не говорила, что в воскресенье хочет отдохнуть, набраться сил? Но сейчас она заказывает шабли, самое дорогое из всех белых вин.

— Может, я сегодня воздержусь от вина, — говорю я.

— Чуть-чуть, — понимающе говорит она. — Только чтобы составить мне компанию.