Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

Перед выходом у него случались рвоты, его буквально выворачивало, во рту оставался привкус желчи. Лео склонялся над умывальником в артистической уборной, ему казалось, что все его внутренности рвутся наружу, и никто не мог помочь ему. Он требовал, чтобы все вышли из уборной — мать, отец, учителя, представитель концертного общества. Он не хотел, чтобы они видели его в таком состоянии. И без того это было унизительно. А ведь ему вот-вот предстояло выйти на сцену и всей кожей ощутить на себе тысячеглазый взгляд публики.

Даже собака не могла помочь ему в те минуты.

Только потом. Потом он всегда уходил с ней на прогулку в благодарность за то, что она ждала его.

Однажды он гулял с ней после концерта по тихим вечерним улицам провинциального города. Где же это было? Кажется, в Гиссене: было влажно, душно и пахло грибами… Он идет по улицам со своей черной собакой, он спокоен, у него легко на душе, потому что концерт прошел удачно. Он благополучно миновал все опасные места, благополучно перепрыгнул с льдины на льдину… Ведь не раз бывало, что от страха даже те произведения, где он был в себе уверен, вдруг представлялись ему опасной, почти непреодолимой преградой. Даже относительно надежные льдины вдруг начинали подозрительно качаться, и ему с большим трудом удавалось спастись. Но в тот вечер все окончилось хорошо. Ему легко, однако радости он не чувствует. Он уже забыл, как радуются. Неприятное ощущение в желудке прошло, но еще чуть-чуть побаливает под ложечкой после мучительной рвоты перед концертом.

Улицы темны, все ставни закрыты. Он идет и идет, наугад. При виде прохожих прижимается к стенам домов, прячется в тень. Город лежит на равнине, в нем трудно ориентироваться, Лео не знает, куда он зашел. Но заблудиться не может, ведь с ним собака. Она ведет его.

Он заворачивает за угол и останавливается. Перед ним — освещенный подъезд богатого особняка. У ворот стоит ландо. Из него выходят пять человек, две женщины и трое мужчин. Они нарядно одеты, наверное, были в театре или на концерте. Да, конечно. Это они. Он видел их, они сидели в третьем ряду. Две супружеские пары и молодой человек. Они останавливаются у подъезда; дальше к своему дому одна пара, очевидно, пойдет пешком; они прощаются. Лео хочет пройти мимо, но замирает на месте. Слушает. Они беседуют. Говорят о нем.

— …Моцарт — изумительно!

— О да! И Паганини. Дивная музыка.

— Виртуоз.

Вот так. Лео снова хочет уйти, все это он уже слышал. Однако слова молодого человека заставляют его остановиться:

— Но он очень нервничал.

— Вам так показалось?

— Да, он был очень бледен. Я никогда не видел такой страшной бледности. И верхняя губа у него блестела от пота.

— Да, Жан, теперь, когда вы это сказали…

— Вы согласны? — спрашивает молодой человек. — Он был так напряжен, подавлен. Удовольствия я, честно говоря, не получил. Во всем этом было что-то неестественное, что-то…

— Но музыка была прекрасна.

— Конечно, но понимаете, все было хорошо, пока я сидел с закрытыми глазами. Когда же я увидел этого мальчика… Не знаю… Вы не находите, что это напоминало цирк? Или зверинец, где звери выставлены напоказ?..

— Это искусство, Жан. Вспомните Моцарта, его тоже выставляли напоказ. Талант необходимо показывать…

— …как дрессированную лошадь.

Лео уходит. Он идет дальше, вперед, не глядя по сторонам. Их голоса остаются позади. По лицу у него бегут слезы, он их не вытирает.

Он шел долго и в конце концов вышел на открытую площадь в центре города, перед дворцом. Там он сел на скамейку.

Лошадь. Цирковая лошадь.

Ему вдруг становится ясно, что он лошадь из отцовской конюшни, цирковая лошадь, и уже давно. Лео сидит, не думая ни о чем, собака лежит у его ног. Но одна мысль все-таки бьется у него в голове: это уже не музыка, не искусство, а дрессировка. Как может дрессированная лошадь видеть смысл в том, что она делает? Как может он найти смысл в музыке, если ее исполнение превратилось для него в цирковой номер? Дрессировка. Он смеется сквозь слезы.

Настала ночь. Он все еще сидел на скамейке перед дворцом, было немного холодно, но возвращаться в пансион не хотелось, хотелось только раствориться в этой темноте. Часы на башне пробили половину второго. Галереи и окна дворца были темные, они как будто излучали темноту. Темнота текла, сочилась сквозь них и заполняла мир. Лео ощущал свое сходство с этим дворцом, он сам был как этот дворец.

И в это время… В тишине послышалась музыка. Трубы. Горны. Тромбоны. Музыка звала, торжествовала, плакали скрипки, и, не умолкая, били барабаны. Они грохотали, как копыта коней.

Лео выпрямился. Вот! Наконец-то! Он уже давно не мог сочинять, был словно заперт на ключ, все его попытки оканчивались ничем. Для любого творца самое страшное, когда он не в состоянии творить. Бее художники раньше или позже проходят через этот бессмысленный летаргический кошмар. Но сейчас музыка вновь завладела им, настоящая музыка. Он шарит в карманах сюртука и жилета. Нигде ни клочка бумаги. Ни огрызка карандаша. А музыка звучит все отчетливей, все громче. Лео вскакивает. Где он? В пансионе у него своя комната, там есть и бумага, и чернила…

Лео бежал по улицам, впереди него бежала собака. В нем все кричало, и он сам кричал. Ищи дом! Где дом? И собака тянула его за собой, он нашел нужный дом, опомнился, потянул за шнурок колокольчика, его впустила экономка в подоткнутой ночной сорочке: ваша матушка была вне себя от волнения, она металась по комнате, ломая руки; неужели, она ломала руки, да-да, где моя комната, там, благодарю вас, покойной ночи, нет-нет, не будите ее, утром я ей все объясню… Он вошел к себе, запер дверь, зажег лампу.

Это сон. Однажды, когда Лео был маленький, отец взял его в цирк в Штутгарт. С удовольствием развалившись в кресле, отец смотрел на манеж, где шесть великолепных белых лошадей выделывали всевозможные номера. Красные плюмажи на головах качались в такт движению.

Это сон. Лошадь идет на задних ногах, с трудом, неуклюже она движется вперед — почти как человек, шепчет чей-то голос; может быть, это шепнул отец. Лошадь идет на задних ногах. Дрессировщик в цилиндре, с поднятым бичом стоит перед ней. Лошадь с недоумением смотрит на эту черную фигуру, в глазах у нее панический страх, она храпит и выворачивает верхнюю губу, обнажая зубы. Туловище ее напряжено, она делает три шага, четыре-пять-шесть, медленно, неуверенно, для нее это мука, похоже, что она плачет.

А вот сон лошади: табун скачет белым утром, вдали лежит город с красными крышами, за одним из окон сидит мальчик и пишет. Потом сон прерывается щелканьем бича, она снова стоит на задних ногах, оскалив зубы; плачет скрипка, все тоньше и тоньше, она уже диссонирует с основной темой сна.