Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

Музыка красная, как качающийся плюмаж, из глаз лошади бежит струйка крови.

Лео проводит на нотной бумаге одну тактовую черту за другой; как обычно, когда он сочиняет, забыв обо всем на свете, они получаются неровными и чуть наклонены влево. Пространство между ними он заполняет нотными знаками, проводит новую тактовую черту, потом еще одну.

Наконец в нем воцаряется тишина.

Он сидит еще несколько минут, вслушиваясь в исчезнувшие звуки, — почему они смолкли? Он выпрямляется, устало улыбается самому себе. Выглядывает из окна и видит, что уже очень поздно или еще слишком рано. Должно быть, часов шесть. Он быстро просматривает свое сочинение, оно написано для полного оркестра — раньше он на такое не замахивался. Просматривает, читает. Он не понимает, что это такое, не узнает в написанном себя. Совсем неплохо, думает он почти с удивлением. Это начало симфонии.

Больше Лео уже не тяготился своим турне. На него снизошел покой, он словно отстранился от всего, и теперь ему было легче выдерживать концерты, переезды, общество матери. Легче подчиняться, когда есть о чем думать.

Мать Лео всегда страдала астмой, иногда у нее случались не очень сильные приступы. Но в последнее время, особенно с тех пор, как в доме появилась собака, Лео казалось, что мать начала прибегать к своей астме как к оружию против него. Приступы участились и стали сильнее. Лео не хотел верить, что мать умышленно провоцирует их. Но выглядело это именно так.

Лео догадывается о причине этих приступов: он знает, что отец срывает на матери свое недовольство сыном. Она всегда встает между ними. Астма служит защитой и ей, и Лео. Это-то и плохо. Несколько раз во время турне ему приходилось греть чайник, капать в воду эфирное масло из материнского флакона и помогать ей делать ингаляцию под покрывалом. В эти минуты он не испытывает к ней ни любви, ни сострадания. Ему неприятно затрудненное, свистящее дыхание матери, блестящий от пота лоб и беспомощность в ее глазах. Он почти ненавидит ее. В ее взгляде он читает упрек. Как будто он виноват в этих приступах астмы, как будто он сам и есть эта астма.

Наутро после того, как его не было всю ночь, у матери случился такой приступ. На этот раз Лео был совершенно спокоен и слишком устал, чтобы ненавидеть мать. Опустошенный, он ничего не чувствовал. Только помогал ей, механически, по привычке. Молча стерпел ее упреки, сперва взгляды, потом выговор за его вчерашнее исчезновение.

Между ними словно оборвалась всякая связь. Они уже стали чужими. Он понимает это и знает, что мать чувствует то же самое. Что-то изменилось. Он заказывает для нее чашку бульона, помогает выпить его.

Между ними — тишина.

Потом они едут дальше. Больше у матери нет приступов.

По вечерам, в одиночестве, в очередной комнате — одной из многих, в которых он живет во время турне, — Лео достает сочиненное той ночью, кое-что исправляет, устраняет мелкие недостатки. Он все еще не понимает, что это написано им. Прежде он писал совсем иначе. Здесь звучит другой голос. Что он означает? Во время прогулок Лео размышляет над этим, садится где-нибудь со своим сочинением и пытается продолжить его. Но в душе у него тишина. Иногда он слышит мелодии, темы, звуки. Но ничего похожего на то, что он написал тогда. Ничего, что могло бы ему пригодиться.

Возвратившись домой, он продолжает размышлять над этим. Его окружает безмолвная осень. (Подчинение обычных маленьких произведений больше не приносит ему радости. По сравнению с тем грозным наброском, что лежит у него на столе, все кажется ему бессмысленным, пошлым и традиционным, лишенным какой бы то ни было индивидуальности.

Действительность словно отодвигается вдаль: родители, дом, занятия. Он свободен, и в то же время он — пленник.

Неожиданно для себя Лео берется всерьез за литературу по гармонии и композиции. Читает старые номера «Neue Zeitschrift für Musik», изучает партитуры. Но этого мало. После того наброска он шагнул в мир новых звуков и тем — туда, где нужно писать по-новому. Ему приходится двигаться ощупью. Того, что он умел раньше, явно недостаточно. Его палитра слишком бедна. И знания, которых ему не хватает, нельзя почерпнуть из книг.

Так что-то умирает.

Так что-то происходит. Наступает время осенней охоты. Далекие выстрелы разрывают на части чистый холодный воздух. Утром на полях лежит иней, по ночам падают звезды.

Лео с отцом идут через лес. Ружья они, как всегда, несут дулом вниз, и, в соответствии со строгими охотничьими правилами отца, у каждого из них всего по два патрона, чтобы не палить впустую.

На поляне они видят зайца. Отец проворнее Лео, гораздо проворнее, одним движением он вскидывает ружье и прикладывает его к щеке. Гремит выстрел, и заяц мертв.

Они подходят к нему.

— Неплохо. — Отец поднимает зайца. — Хороший зверек.

— Отличный выстрел, — говорит Лео.

— Ну, не знаю. — Отец доволен. — Мы ведь близко подошли к нему. Даже очень близко.

— Все равно.

— Мне случалось стрелять и получше. В прошлом году на прогалине, помнишь, тогда заяц был от нас гораздо дальше.

— Да.

— К тому же он бежал.

— Все равно это хороший выстрел, — настаивает Лео.

— Да. Конечно. Может быть.

— Ты прекрасный стрелок.

— Может быть. Конечно, я неплохо стреляю.

— Ты попал бы в него, даже если б он побежал.

— Ты прав. Я попал бы в него.

— Папа, мне хочется заниматься композицией.

Отец молчит.

Потом свежует зайца на глазах у Лео.

Лео, Лео. Вот оно, то мгновение, когда ты сделал неправильный ход. Ты мог бы обрести свободу, если б у тебя хватило смелости воспротивиться, сказать отцу, что ты все равно уедешь, чтобы заниматься композицией, с его согласия или без него. Ты ведь знал, что в случае необходимости справишься и один. Но ты промолчал. Не воспротивился. Не захотел стать свободным. Ты просто сказал: конечно, папа, — и опустил голову. И тут же понял, что тебя ждут тяжелые годы, что каждый год ты будешь сражаться с самим собой, пока не накопишь достаточно мужества и пока тебе снова не представится такое мгновение.

— Разве ты не поедешь в Париж? К этому, как его… Ты должен ехать в Париж.

— Конечно, папа. Но композиция…

— Можешь заниматься чем хочешь в свободное время… Карьера прежде всего.

— Конечно, папа. Но…

— Я оплачиваю твое учение. И потратил на него уже целое состояние. О композиции не может быть и речи. Зачем она тебе? На что ты будешь жить? И довольно об этом. Ты едешь в Париж. Когда-нибудь ты скажешь мне за это спасибо.

Потом он сидит в конюшне, он вернулся с охоты, но не может заставить себя войти в дом. Ему хочется побыть здесь.

Фиделио храпит и склоняет к нему голову, Лео сидит, прислонившись к стенке стойла. Черная собака дремлет у его ног.