Айрис Мердок - Монахини и солдаты

— О чем ты?

— О мире.

— Снег пошел.

— Хотел бы я увидеть…

— Снег?

— Нет.

— Скоро придет сиделка.

— Я наскучил тебе, Питер.

За сегодняшний вечер это были единственные конкретные слова, обращенные к нему, один из последних несомненных признаков посреди ужасающе отрешенного монолога, что связь между ними еще существует. Это было почти невыносимо, и Граф, охваченный жалостью и отчаянием, едва не бросился опровергать Гая. Но вместо этого ответил, как Гай требовал от него, как учил его:

— Нет. Это не скука. Просто я не могу разделить твоих мыслей, а может, и не хочу. А не позволить тебе продолжать разговор в таком духе — это было бы крайне невежливо.

Гай на это сморщился в гримасе, в которую теперь превратилась его улыбка. Он наконец лежал спокойно на высоких подушках. Их взгляды встретились и разошлись, заметив в глазах друг друга искру боли.

— Да… да… не надо было ей продавать кольцо… [16] …не надо было ей продавать кольцо… — Имеется в виду Джессика из «Венецианского купца» У. Шекспира. См. примечание № 141.

— Ей?..

— En fin de compte — ça revient au même…

— De s’enivrer solitairement ou de conduire les peoples, [17] Таким образом, становится равнозначным… напьется кто-то в одиночку или станет руководителем народов (фр.). Таким образом, становится равнозначным… напьется кто-то в одиночку или станет руководителем народов. — Ж.-П. Сартр. «Бытие и ничто» (1943). (Цит. по: М.: «Республика», 2000, пер. В. И. Колядко.) — закончил Граф одну из любимых цитат Гая.

— После Аристотеля все разладилось, и теперь мы понимаем почему. Свобода умерла вместе с Цицероном. Где Джеральд?

— В Австралии, со своим большим телескопом. Ты хотел бы?..

— Я всегда верил, что мои мысли блуждают в бесконечном пространстве, но это было заблуждение. Джеральд рассуждает о космосе, но это невозможно, человек не может рассуждать обо всем на свете. То, что человек не знает вообще ничего… не гарантировано… игрой…

— Какой?..

— Смысл наших слов различен. Мы разного племени.

— Так было всегда, — сказал Граф.

— Нет… только теперь… О, насколько здесь все больное. Как бы мне хотелось…

— Что?..

— Увидеть…

— Увидеть?

— Увидеть… целиком… логическое пространство… верхнюю сторону… куба… [18] …верхнюю сторону… куба… — Согласно Эдмунду Гуссерлю (1859–1938), немецкому философу, основателю феноменологии, одному из значительнейших философов XX в., восприятие передней стороны куба невозможно без осознания куба как целостности, как совокупности всех возможных восприятий боковой, задней сторон. То есть в каждом отдельном акте сознания предмет дан не частично, а как определенная целостность. С этим перекликаются и высказывания Л. Витгенштейна в «Логико-философском трактате» (5.5423) и «Философских исследованиях» (афоризм 73). В части девятой романа один из его героев, Тим Рид, предлагает более простое (ирония автора) объяснение этого образа.

В дверь, тихонько приоткрытую Гертрудой, женой Гая, Граф увидел сидевшую в коридоре ночную сиделку. В тот же момент та встала и с улыбкой быстро направилась к комнате больного, крепкая брюнетка с почти свекольными щеками. Она сменила сапоги на тапочки, но от нее еще пахло холодной свежестью улицы. Она вся дышала доброжелательностью, не направленной ни на кого конкретно; в прекрасных темных глазах плясал неопределенный огонек, она думала о других вещах, удовольствиях, планах. Она на ходу поправляла волосы с легким оттенком объяснимого довольства собой, которое было бы привлекательным, даже успокаивающим в ситуации не столь безнадежной. В этой ее отрешенности от окружающего страдания было, если можно так выразиться, нечто почти аллегорически печальное. Граф посторонился, пропуская ее, потом поднял руку, прощаясь с Гаем, и вышел. Дверь за ним закрылась. Гертруда, которая не вошла с сиделкой, уже вернулась в холл.

Нужно сказать, Граф не был настоящим графом. Его жизнь по сути своей была сплошной несуразицей, недоразумением. То же и жизнь его отца. О более дальних родственниках он не знал ничего, кроме того, что его дед со стороны отца, профессиональный военный, погиб в Первую мировую. Родители и старший брат, Юзеф, ребенок в то время, перебрались в Англию из Польши перед Второй мировой. Отец, Богдан Щепаньский, был марксистом. Мать — католичка. (Звали ее Мария.) Брак их не был удачным.

Отцовский марксизм был своеобразной польской закваски. Его сознание сформировалось в разрушенной послевоенной Польше, он был пьян от счастья, когда она получила независимость и доказала свое право на самостоятельное существование наилучшим из возможных способов: разгромив русскую армию под Варшавой в 1920-м. Политически Богдан был развит не по годам: последователь Дмовского, [19] …последователь Дмовского… — Роман Дмовский(1864–1939) — польский публицист и политический деятель, лидер борьбы за национальную независимость Польши, бывший в свое время основным сторонником сотрудничества с Россией для достижения этой цели. но восхищался Пилсудским. [20] …восхищался Пилсудским. — Юзеф Пилсудский (1867–1935) — польский политический и государственный деятель, маршал, возглавлял националистическое крыло Польской социалистической партии. Первый глава независимой Польши (1918–1922), в 1920 г. руководил неудавшимся наступлением польских войск на Советскую Россию. Его патриотизм был безогляден, при этом узколоб и окрашен антисемитизмом. Он рано ушел из дома, оставив мать и кучу сестер. Намеревался стать адвокатом и недолго учился в Варшавском университете, однако бросил и ввязался в политику. (Возможно, работал клерком.) Его ненависть к Розе Люксембург лишь немногим уступала ненависти к Бисмарку. (Он ненавидел огромное количество людей прошлого и настоящего.) Одно из ранних воспоминаний Графа было о матери, говорящей, что Роза Люксембург заслужила свою смерть, потому что хотела отдать Польшу России. (Отец, которого он едва помнил, конечно, считал своим первостепенным родительским долгом втолковать ему, что все русские — дьяволы.) Тем не менее, хотя он никогда не переставал ненавидеть Розу Люксембург (и умеренно радовался, когда она была в конце концов убита), неистребимая склонность к деспотизму привела его к марксизму. Он ощутил, что ему судьбой предначертано стать творцом чистого польского марксизма. У него был племянник, член малочисленной и находившейся на нелегальном положении Польской коммунистической партии, с которым он всегда яростно спорил. Хотя партия была не только пророссийской, но и кишела этими мерзкими евреями, она необычайно привлекала юного Богдана. Ему нравились в марксизме страсть, бескомпромиссность. Это был «короткий путь». Идеалистический, антиматериалистический, насильственный и не обещавший легкой победы. Польше, конечно, требовалась именно такая безоглядная одержимость. Однако, как он позже рассказывал сыну, его особый личный патриотизм не позволил ему стать коммунистом. Он остался одиноким яростным уникальным марксистом, единственным, который по-настоящему понимал, что марксизм значил для Польши.