Айрис Мердок - Монахини и солдаты

Но то, что истинно и высоко, может быть физически уничтожено, и его истинность и высота останутся неуловимой чистой аурой в мире идей. Он и Гертруда не смогли помочь своей любви, не смогли выдержать ее. Она дрогнула, он отчаялся. Если бы только, говорил он себе, прошло чуть больше времени со смерти Гая, еще несколько месяцев, и он был бы спасен. Впрочем, еще несколько месяцев, и Гертруда была бы уже другой женщиной, ее потрясенная душа не зазвучала бы в унисон с его душой. То, что это произошло по воле случая, его не тревожило. Он был достаточно умен, чтобы понимать: обоюдная любовь зависит от случая, что не делает ее непрочной. Но он чувствовал печаль, почти горечь, думая, что всего лишь свежая память о Гае, его довлеющее отсутствие оказались фатальными для их любви.

Оба они в этот свой лихорадочный «отпуск» предвидели конец. И были готовы. Тиму не хватило духу начать решительный разговор. Гертруда завела его. Но едва она заговорила, он уже знал, что сказать. Оглядываясь назад, Тим думал, что проявил смелость. Но какой у него оставался выход? Плакать и умолять? Это лишь на какое-то время оттянуло бы конец. Он увидел в глазах Гертруды досаду и раздражение. Как адской боли, он боялся увидеть в них ненависть. И Гертруда попалась в ловушку. Он устраивал ее в качестве любовника, но не в качестве мужа. Теперь ей хотелось вернуться к прежней жизни, к своим старым драгоценным друзьям, к тому, что было мило всему ее семейству. Если бы он «загостился», то стал бы ненавистной обузой. И Гертруда со всей прямотой, насколько хватило духу, сказала ему, что пора и честь знать.

Теперь никогда, думал Тим, не станет он таким, как прежде, просто по-собачьи счастливым. Никогда он по-настоящему не верил, что Гертруда выдержит. Он верил в две несовместимые вещи: что Гертруда любила его безоглядно и всем сердцем и что она любила его недостаточно.

Лежа голым в объятиях Дейзи, обвеваемый ветерком из вечернего окна, приятно охлаждавшим мокрую от пота кожу, Тим говорил себе: если бы они могли умереть сейчас, то отправились бы прямиком в ад, даже не надо собираться. Эх, как бы ему хотелось, чтобы они умерли сейчас!

— О чем задумался, мистер Голубые Глаза?

— О смерти и аде.

— Шутник ты.

— Помнишь о Папагено и Папагене?

— Помню.

— Думаю, мы прошли свое испытание.

— Как бы не так! Стоит мелькнуть очередной юбке, как ты снова смоешься. Герти — лишь начало.

— Ты очень добра, очень мила.

— Ха-ха-ха! Просто надоели мужики, на которых мне начхать.

— Я проголодался.

— Я тоже.

— Так пошли в «Принца датского».

— Пошли. Хорошо в такой летний вечерок посидеть в старом добром «Принце».

Это свершилось. Гертруда Маккласки, ставшая Гертрудой Опеншоу, теперь была Гертрудой Рид. Тим и его жена изумленно, растерянно, радостно, смущенно и с ужасом смотрели друг на друга. Бракосочетание состоялось в местной мэрии. Присутствовали Анна, Джеральд, Граф, миссис Маунт, Джанет со Стэнли и Мозес Гринберг. Манфред тоже получил приглашение, но ему необходимо было быть в Брюсселе по служебным делам.

Они поженились в июле. Сейчас было начало августа. Решение Тима и Гертруды положить конец их любви оказалось невыполнимым. Как они сотню раз повторяли позже, они вновь сошлись, потому что не могли оставаться в разлуке, не могли быть врозь. Слишком тяжело это было, слишком велика была взаимная тяга, слишком остра потребность друг в друге, слишком неотвратима судьба быть вместе — они говорили еще много подобных слов, улыбаясь и держась за руки. Тим смог уйти лишь на одну ту ночь, а Гертруда вынести ее, пережить его уход, потому что внутренний голос говорил каждому — это не конец. Расставание было драмой, которую они должны были сыграть. Это была необходимая стратегия Эроса, связавшего их узами, прочность которых они, сами того не подозревая, должны были испытать. Они должны были проверить, насколько каждый из них необходим другому, попробовать обойтись друг без друга и понять, что это невозможно. Это их испытание, говорили они, которое они прошли с победно развевающимися знаменами, — такое сравнение понравилось обоим. Тим сделал для нее множество рисунков, на которых он сам и Гертруда сходились, высоко подняв знамя, как на поле боя, или танцевали среди голубых цветов.

Все это, конечно, заняло какое-то время. Ни он, ни она не выносили страдальческой позы оставшегося одиноким лебедя. Тим поздно вечером ходил по Ибери-стрит и смотрел на ее светящиеся окна. Он решил не звонить Гертруде и даже не подстраивать как бы случайную встречу. Он просто должен был устроить такую пытку своему уязвленному сердцу. Он героически говорил себе, что «сделал это», взял на себя инициативу, чтобы снять с нее моральное бремя разрыва. Потом он страшно сожалел об этом и корил себя за необъяснимо опрометчивый и тщеславный поступок. Если бы он только подождал еще день, все было бы по-другому. Гертруда просто испытывала его, побуждая твердо сказать, что она может быть совершенно уверена в нем. Он обязан был оправдать ее веру и надежду. И Гертруда думала: зачем она сказала ему все это, ведь она даже так не думает, машинально произнесла пустую фразу. Она прогнала его — и вот потеряла с ним свет и радость жизни, и чистое неподдельное счастье, которое она могла обрести, ушло с ним навсегда. В сердце своем она говорила Гаю: ты хотел, чтобы я была счастлива, но ты видишь, я не способна. И эта мысль была ей вроде утешения.

Анна не вернулась, хотя они встречались в квартире на Ибери-стрит, и Гертруда рассказала ей, что Тим ушел и все между ними кончено. Они не обсуждали эту тему. Как Гертруда ни умоляла Анну вернуться, та осталась в гостинице. Она вела переговоры с хозяевами двухкомнатной квартиры в Сент-Джонз-Вуд. Контрактом занимался Мозес Гринберг. Гертруда съездила посмотреть квартиру. Она виделась с Анной каждый день. Они вместе выбирали мебель, занавески. Их дружба попала в своего рода «воздушную яму», из которой, они знали, скоро выберется. Иное дело Граф. Гертруда, как и намеревалась, увиделась с ним на другой день после бегства Тима. Она позвонила ему на службу, и они вместе позавтракали. Граф по ее голосу понял, что случилось. И когда они встретились, Гертруде стало ясно, что Графу наверняка было известно о Тиме. А Граф понял, что Гертруда знает, что он все знал; разумеется, они не упоминали имени Тима, и только легкое облачко в улыбавшихся глазах Графа указывало (как предположила Гертруда) на сожаление, что накануне он уклонился от драгоценного ее приглашения. Он винил себя за не вполне достойное поведение и что не сделал того, что обязан был сделать порядочный польский мужчина: повиноваться желанию своей дамы и прийти, пусть даже придется встретиться с соперником. Граф, как оказалось, имел впоследствии множество возможностей проявить себя джентльменом, но в тот момент ни он, ни Гертруда не предполагали, какой разворот назад приготовило будущее. Гертруде было приятно, что она так легко может сделать его счастливым. Они отправились в небольшой итальянский ресторанчик в переулке, отходившем от Уордор-стрит, и порядочно выпили там (обоим было не до еды), разговаривая о политике, Польше, Лондоне, своем детстве, работе Графа, теориях Джеральда, квартире Анны. Граф рассказал Гертруде историю гибели своего брата на войне. Он еще никому не рассказывал об этом так подробно. В первый раз после смерти Гая он был вдвоем с Гертрудой, не считая кратких моментов. И по-настоящему впервые они разговаривали друг с другом так долго, так легко и открыто, с такой теплотой и расположением. В офис Граф вернулся не помня себя от восторга.