Айрис Мердок - Монахини и солдаты

Однако ощущение Гертруды, что она вернулась в настоящий мир своих драгоценных друзей, длилось недолго. Тим все же заронил в нее семена неудовлетворенности. Она уже не могла быть прежней. Тим открыл ей как бы простор наслаждения, молодости, и это было ново для нее. Он был чудесным незнакомцем в ее жизни. А желание жгло, терзало ее, она не ожидала, не могла вообразить, что огонь страсти вновь вспыхнет в ней с такой неистовостью. Она делала здравые вещи, как задумала, вернулась к прежнему рациональному существованию. Пригласила les cousins et les tantes, и они казались прежними: почтительная толпа, любящая, веселая, не удивленная и успокоительно знакомая. Но всего того, что, как она говорила себе, ей необходимо, оказалось недостаточно, и скоро возникла пустота. Она чувствовала, что не может справиться с собой без поддержки Графа и Анны, без их любви. Поддержка Графа, теперь, когда она вновь получила ее, казалась не столь насущно необходимой. Что до Анны, особенно когда Анна отказалась вернуться на Ибери-стрит, то тут было сложнее. Они с Анной всегда мчались вместе в той несокрушимой колеснице. Только раз уж она столь несокрушима, не было, наверное, необходимости проезжать ею по ее мечтам. Все дело было в том, что она по-прежнему желала и продолжала желать этого худого голубоглазого рыжего юнца, и ничто в целом свете не могло ей его заменить.

У Тима это время прошло схожим образом, но все же по-другому. Он оставался у Дейзи два дня, в которые они беспробудно пили. Потом они, как обычно, начали ссориться. Находиться в ее квартире стало невыносимо. К отчаянной жаре и духоте (зной никак не спадал) добавлялась вонь потной одежды и дешевого вина. У Тима не было ни малейшего желания наводить чистоту и порядок. Наконец он ушел, сказав, что возвращается к себе в мастерскую (откуда его вовсе никто не выгонял) и найдет Дейзи в «Принце датском». Но в мастерскую он не вернулся, а поселился в дешевой гостинице на Прид-стрит (неподалеку от гостиницы, в которой жила Анна, только им не случилось встретиться). Живя в гостинице — в кои-то веки у него были деньги на это, — он испытал волнующее чувство независимости и безымянности, которое, как сначала казалось, смягчит его горе. Но скоро он уже сходил с ума от безделья и бесприютности и чувствовал себя отчаянно несчастным. Он бродил по Лондону, пил в пабах. По вечерам заходил в «Принца датского», напивался там с Дейзи. Она острила и кляла весь мир. Казалось, она разговаривает сама с собой, не замечая присутствия Тима. Дважды к ним присоединялся Джимми Роуленд. Во второй вечер появилась былая страсть Тима, Нэнси, сестра Джимми, но Дейзи отшила ее. Потом Джимми, коммерсант от искусства, укатил по делам в Париж, прихватив с собой Нэнси и Пятачка.

Оба, Тим и Гертруда, теперь искали друг друга, только ни один из них не вполне осознавал это. Гертруда почти готова была сказать себе: я устроила испытание своей страсти, и она выдержала его, так зачем отказываться от того, к чему я стремлюсь? Обоих неодолимо влекло в места, где они бывали вместе и где могли бы случайно встретиться. Как-то раз они в один день побывали в том же пабе в Чизуике, только в разное время. Однако случай мог сулить им долгую разлуку. Что они делали бы тогда, обсуждали они позже, и всегда приходили к заключению, что вскоре не выдержали бы и написали друг другу, или позвонили, или униженно постучали в дверь, что оба постоянно репетировали в мыслях. Но вышло так, что их поиски не слишком затянулись. В конце концов они встретились в Британском музее, где однажды утром Тим нашел Гертруду на скамеечке возле Розеттского камня. [110] …возле Розеттского камня. — Так называемый Розеттский камень, найденный во время экспедиции Наполеона в поселении Розетта в Нижнем Египте, позволил дешифровать древнеегипетское письмо. Оригинал хранится в Лондоне.

Радость, которую оба испытали, встретив друг друга, была финальным аккордом их испытания. В один миг вся их черная меланхолия, мучительное беспокойство, страх исчезли, как при звуке небесной трубы. Унылый старый мир свернулся, как занавес, и раскрылись златые небеса с солнцами и звездами на них. Слова были не нужны. Они взялись за руки, не замечая проходящих людей и сами как бы невидимые в странной величественной полутьме, заполнявшей эту часть музея и, возможно, исходившей от египетских древностей. Они держались за руки и не сводили глаз друг с друга.

Гертруда отдавала себе отчет, что ее последняя трудность не имеет отношения к Анне или Графу или к тому, что подумают les cousins et les tantes. Дело было в Гае. Гертруда обнаружила, что ее связь с ним, вместо того чтобы оборваться, или остыть, или уйти в область воспоминаний, жива и ее характер постоянно меняется. То, что она чувствовала сейчас относительно их троих, Тима, Гая и нее, было совершенно отлично от того, что она чувствовала во Франции и позже, когда вернулась на Ибери-стрит, и опять-таки отлично от того, что она испытывала, когда говорила Тиму, что «так продолжаться не может». В последнем случае было очень просто: ей казалось, что горестная тень Гая осуждает ее. Гай сам сказал, пусть лишь желая утешить ее, чего бы он хотел для нее после его смерти. Он сказал, что хочет для нее счастья, и говорил о замужестве и Графе. Гертруда решила так: одобрял Гай или нет кандидатуру Графа как защиту от Манфреда и хотел он или нет в действительности, чтобы она вышла за Графа или кого другого, он, безусловно, не имел в виду Тима! Эта мысль не была прямой причиной ее разрыва с Тимом, скорее в том состоянии, в каком была Гертруда, это способствовало подсознательному неприятию Тима и ощущению, что она снова влюбляется в Гая.

Теперь, когда Гертруда потеряла и обрела Тима, в ней опять произошла перемена. Она чувствовала, что поднялась на новую ступень, с которой может судить свои прежние перемены и понять их. Ее странная любовь к несуществующему Гаю не уменьшилась, возможно, даже усилилась, но была очищена от мучительного беспокойства и горьких размышлений, которые прежде делали ее чуть ли не враждебной и расчетливой, похожей на любовные отношения, в которых он был сердит, а она обиженно уступала. Это было словно безумие, почти наваждение. Теперь она мягко и естественно освободилась от Гая, более способная смотреть на него спокойно и с нежностью, и пребывала в спокойной уверенности, что ее связь с ним останется живой и меняющейся, как все живое, до конца жизни. Не то чтобы она чувствовала, что сейчас несет его в себе или с собой или «живет» им. Они были разделены. Но теперь она как бы могла сказать ему через разделявшую их даль: я люблю тебя, прими меня такой, какая я есть, мне нужно жить дальше и принимать решения без тебя, и, наверное, я сделаю много такого, что ты сочтешь глупостью, но тут ничего не попишешь. И теперь боль ее потери стала иной — как боль очищенной и дезинфицированной раны.