Давид Фонкинос - Наши расставания

Значит, нашим свиданиям конец. Мы встретились за обедом, но есть не могли — ни она, ни я. Могли только пить, что и делали. Мы здорово надрались. Наше последнее свидание шаталось и спотыкалось. Мы вышли из ресторана, и я предложил съездить на Лизину могилу. Обойти в последний раз все памятные места. А потом мы расстанемся. Когда мы добрались до кладбища, Алиса захотела выпить еще, для храбрости. Неподалеку располагался бар со зловещим названием «Конечная остановка». Должно быть, владелец был склонен к черному юмору. Мы зашли и уселись среди безутешных посетителей. Выглядело это довольно жутко. И почему мы должны прощаться в такой кошмарной обстановке? Не помню, на кого первого из нас двоих напал приступ смеха, но сдержаться мы просто не могли.

Мы выскочили из бара, сгибаясь от хохота. Кладбищенский сторож призвал нас вести себя чуточку серьезней. Мы шли по тропинке, когда меня вдруг осенило:

— Слушай, а почему бы нам не купить себе тут местечко?

— Могилу, что ли?

— Ну да. В жизни нам никак не удается соединиться. Так хотя бы вечность проведем рядом.

— Почему бы и нет?

— Кстати, это было бы очень практично.

— Как это?

— Ну, разве ты не заметила? В отелях за одиночный номер всегда берут доплату. Так что двухместная могила точно обойдется дешевле.

— А ведь и правда. Тем более что вечность — это надолго. Так что сэкономим кучу денег. Молодец Фриц! Твое здоровье!

Мы прихватили с собой бутылочку шампанского, чтобы распить ее с Лизой. Так мы и поступили. Поставили на могилу стакан и, вместо того чтобы поливать цветы, плеснули немножко шампанского на надгробную плиту. Алиса смеялась. Алиса плакала. Я смеялся. Я плакал. Настоящее подходило к концу, и мы, не щадя себя, изображали веселье, которого не было. Я вдруг увидел, какой это все несусветный абсурд. Если есть на свете место, где ясно как дважды два, что жизнь коротка, так это кладбище. Глупо как! Я схватил Алису за руку и крепко сжал:

— Мы должны остаться вместе. Мы — «Битлз».

— Так они-то как раз и расстались.

— Да, но сколько горя это принесло фанатам! Мы должны остаться вместе ради наших фанатов. Мы с тобой — Алиса и Фриц. Это ведь тебе не абы что. У нас одинаковые зубы. И мы умеем смеяться как никто.

— Да, но это невозможно.

— А если я очень-очень попрошу? Если я сейчас бухнусь тебе в ноги и стану умолять, чтобы ты осталась со мной?

— Хватит, Фриц. Ты пьяный. И я пьяная.

Мы и в самом деле набрались под завязку. Но нам не нужна была ясность мысли. Нам нужно было эмигрировать в пространство тумана.

Выпитое давало себя знать. Алиса ползла по тропинкам кладбища на четвереньках, а я, как ни старался, не мог ее догнать. Зато я уткнулся носом в могилу художника Бернара Рекишо. Странно было, что его имя оказалось перед глазами в этот самый миг. Я часто думал о его жизни, самоубийстве и творчестве, и вот сейчас он как будто смотрел на то, что со мной происходит. Словно загубленное будущее провожало меня взглядом. Я слышал, что Алиса зовет меня, и пытался до нее дотянуться. Мне открывался восхитительный вид на ее попу, а я думал, что больше мне никогда уже ее не гладить. Я полз за ней, и в мозгу мелькали многочисленные эротические картины наших свиданий. Так перед умирающим мысленно проносятся эпизоды утекающей жизни. Алиса пронзала мое сознание во всех позах, святая и необузданная, и я понимал, что ее сексуальность меня прикончит.

Куда она направлялась? Мы ползли на четвереньках между могил, как доисторические животные. Вдалеке виднелась толпа людей. Я не заметил, что Алиса остановилась, и врезался в нее. Мы поднялись на ноги, помогая друг другу, чтобы снова не упасть. Мы служили друг другу костылями. Наверное, решили мы, надо до них добраться, до этой сплоченной группы. Убаюканные кладбищенской атмосферой, мы уже не соображали, где находимся. Ярко светило солнце, не давая нам протрезветь. Оно напомнило мне жаркий день нашей свадьбы. Я остановил Алису.

— Что ты? — спросила она.

— Я хочу сказать тебе «да».

Она поцеловала меня. Надо было двигаться, двигаться вперед, к единственной видимой цели — человеческому скоплению. Вскоре мы очутились среди скорбящих. На нас оглядывались. Я видел заплаканные лица женщин, и Алиса тоже их видела, но, подозреваю, смутно, перед глазами все плыло, чем дальше, тем больше, и черное вполне могло оказаться белым, так что Алиса вдруг закричала:

— Здоровья молодым!

— Здоровья молодым! — подхватил я.

К нам подскочил какой-то мужчина и начал решительно теснить нас прочь. Он был ужасно здоровый, просто великан, и схватил нас обоих за руки.

— А в чем дело? — спросили мы.

Он объяснил, что здесь хоронят человека и нам должно быть стыдно. Тогда Алиса крикнула:

— Здоровья мертвецам!

Я хотел присоединиться к ее возгласу, но в тот самый миг, когда я открыл рот, на мою челюсть обрушился мощный удар, и я упал.

Несмотря на отключку, я понял, что меня куда-то несут. В себя я пришел в полицейском фургончике. Алиса сидела напротив. Мы с ней — два преступника, два прогульщика, застигнутые средь бела дня. В комиссариате нас заперли в вытрезвителе. В голове у меня немного прояснилось, и я сказал:

— Нехорошо как получилось.

— Ой нехорошо, — подтвердила она и, не сдержавшись, прыснула.

— Алиса, умоляю, не смеши меня! И так все болит.

Она наклонилась к моему лицу, обозреть причиненный ущерб. Рот был полон крови, и челюсть распухла.

— Тебе зуб сломали, — доложила Алиса.

— Который? — тут же вскинулся я.

— Наш, Фриц. Третий верхний. Ага, точно, он и есть.

Мы застыли пораженные. Все опять сводилось к зубам.

К вечеру нас выпустили. На город, больно стукнувшись, пала темнота. Алиса ушла — куда-то вдаль, в неизвестном направлении, и я потерял из виду ее спину. Я вернулся к себе и принял две таблетки снотворного. О том, чтобы на следующий день засесть за работу, не могло быть и речи. Ближе к полудню я выбрался на улицу. И только тут заплакал. Плакал я недолго, всего несколько минут, но слезы принесли мне облегчение. Зашел в магазин игрушек, потом в книжный, потом в лавочку, торговавшую дисками. Я увидел диск Этторе Сколы «Мы так любили друг друга» и подумал: «Мы столько расставались друг с другом». Я долго стоял, разглядывая его обложку и вчитываясь в название. Вот бы оказаться там, мечтал я, вот бы спрятаться в нем, в итальянском фильме семидесятых.

Писать о Шопенгауэре — не лучший способ поднять и без того паршивое настроение. Всю жизнь я лелеял замысел этой книги, которую, наверное, так никогда и не напишу. Сейчас-то можно честно признаться. Это все равно что собирать чемоданы, да так никуда и не уехать. Я хотел написать пятитомный труд, а может, десятитомный, а может, тридцатидвухтомный, и все о Шопенгауэре, почему бы и нет. Почему бы не мечтать до бесконечности о своей жизни, как и обо всех жизнях, которых я коснулся и о которых упомянул, а своя собственная, что ж, она проходит, я чувствую, как она проходит, коленками чувствую, по тому, как они потихоньку ржавеют, молча, ничего не говоря, и мне порой кажется, что старость — вот она, совсем рядом, как случайно встреченный друг детства. Неужели мы все обречены подводить итоги? И что я должен думать о своей жизни сегодня, когда мне уже сорок, если единственной стоящей вещью, единственным, что я по-настоящему познал, была утрата счастья?