Канта Ибрагимов - Дом проблем

Не только Баппа, даже дед Нажа ничего не говорил. По-стариковски сопя, он опустил свою плешивую, с редкой сединой по краям голову. Ваха должен был идти.

Грозный за это короткое время резко изменился. Несмотря на весну, чувствуется какая-то напряженность, серость, угнетенность даже в цветущих деревьях, словно под порывами резкого, пыльного ветра неминуемо приближается страшная гроза.

Над центральной площадью, где некогда стоял памятник Ленину, теперь только его слова-лозунги, подогнанные к сегодняшнему дню:

«Дело, за которое в веках боролся чеченский народ: немедленное предложение демократического мира, отмена госсобственности на землю, революционный контроль над производством, создание национального правительства, это дело обеспечено!

Да здравствует революция горских рабочих, солдат и крестьян!»

Полдень. А в городе почти не видно прохожих, мало машин. Трамваи ходят с большими перебоями. И даже у Исламского университета почти пустынно, как в советские времена. Правда, в самом здании, где ранее и вахтера не было, вооруженная охрана: религию стерегут. И это не милиция либо иная конституционная правоохранительная структура, — это одобренные президентом революционно-религиозные формирования, под присмотром которых Ваха дошел до двери, где ранее был Отдел «агитации и пропаганды», а теперь «Отдел межрелигиозных и высокодуховных связей». Там, где Кныш, всегда дым. Обстановка новая, но не ахти какая. Только под Кнышем кожаное кресло, сидит он по-хозяйски, во главе огромного стола, на голове (и, главное, идет ему) то ли мусульманская феска, то ли иудейская кипа — как-то небрежно сдвинутая на бок.

— О-о! Мастаев! — вскочил Кныш. — Отечество в опасности! А ты в изоляторе отсиживаешься.

— Не без вашей милости.

— Ну-у! Зачем так грубо! Невинного обижать? Вот она — неблагодарность. Нет, чтобы спасибо сказать. Ведь сам знаешь, кто тебя в очередной раз вытащил.

Мастаев на сей раз промолчал, только желваки волнами заходили по скулам. А Кныш, обдавая пришедшего застоялым запахом спиртного, обнимая по-родственному, продолжал:

— Я сам, чтоб ты знал, не раз попадал тоже в места не столь отдаленные. И всегда незаслуженно, как я считаю. Впрочем, это по-своему закаляет дух, делает стойким. Даже Ленин и Сталин не раз бывали в ссылке, — тут Кныш подошел к столу, как-то уж больно демонстративно придвинул листки. — А дела неважнецкие: президент разогнал избранный парламент.

— За что?

— Ну, чересчур свободолюбивый, скажем, революционный.

— Это по-ленински, — ерничает Мастаев.

— Не-не. Это не демократично, нас Запад не поймет.

— А разогнать парламент — демократично?

— Ты забыл свой реферат — классиков марксизма-ленинизма: «Существует два рода демократизма: демократизм масс, рвущихся к независимости и к активному участию в вере в Бога, и «демократизм» партийных вельмож, видящих существо демократизма в смене одних лиц другими. Мы за демократизм первого рода и проведем его железной рукой. Сталин. ПСС, том 5, страница 382».

— Вы исказили цитату, — недоволен Мастаев.

— Время иное, — невозмутим Кныш. — Распущенный парламент встал в оппозицию к президенту. Ситуация накаляется. Ты просмотри бумаги, я сейчас, — он вышел, а перед Мастаевым две небезызвестные цитаты Ленина и Сталина:

— «Изо всех сил убеждаем земляков-чеченцев! — теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые решаются не митингами, а борьбой вооруженных масс. Надо во что бы то ни стало арестовать президента и его правительство. Президент колеблется. Надо добить его. Промедление смерти подобно. Комитет объединенной оппозиции».

А вот другая листовка:

«Властвуют не те, кто выбирают и голосуют, а те, кто правят. Президент-генерал».

И еще одна:

«Председателю Службы национальной безопасности! К вопросу о высылке за границу Чечни писателей, депутатов, профессоров и всякой гнилой чеченской интеллигенции. Все это контрреволюционеры, пособники России, организация ее слуг и шпионов и растлителей чеченской молодежи. Надо дело поставить так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически заставлять выезжать за кордон. Президент-генерал».

— Ну как? Вот что мне принесли, — вновь появился Кныш.

— Это вам не «принесли», — отчего-то дерзок Мастаев. — Это вы сами написали. Стравливаете народ, кость бросаете?

— Ну-у! Мастаев, ты даешь! — развел руками Кныш. — Теперь и я в сомнении, а не зря ли я тебя из психушки вызволил?

Не желваки, а зубы Мастаева так заскрежетали, что Кныш аж отпрянул:

— Ладно, ладно, Ваха, с тобой и пошутить нельзя, — сел он в свое кресло. — Я, как видишь, в отделе религий, то есть вне политики.

— Сколько раз вы уезжали, прощались, словно навсегда, — перебил Мастаев. — И вновь здесь? Теперь якобы в религии?

— А ты что, не рад? — вновь встал Кныш, поднялся, закурил и, странно улыбаясь: — Кури.

— Я рад, — Ваха отказался курить, — если бы вы с добром.

— Что значит «с добром», — жестким стал голос Кныша. — Я на службе. Служу Отечеству. Там, куда направят. А здесь и моя родина. Разве не так? Или ты против? — он снизу попытался заглянуть в глаза Мастаева. — Сдается, парень, ты слегка крен не в ту сторону берешь.

— О-о-оставьте меня в покое, — хоть и заикается, а жестко попытался тоже ответить Мастаев.

— А служба родине?

— Я никому и ничему не служу. В армии отслужил. А сейчас.

— Замолчи! — процедил Кныш, за лацкан пиджака притянул к себе Ваху и на ухо шепотом: — Поменьше болтай. Я сам здесь не за былые заслуги и не на курорт приехал.

— А-а я за что?

— Мы виноваты в том, что кому-то захотелось много кушать.

— Ну и на здоровье! А почему вновь я?

— Хе-хе, ну, ранее я говорил, что коней, в том числе и ослов, на переправе не меняют. А теперь добавлю, по протоптанной колее идти легче.

— Здесь будет война? — вдруг выдал Ваха.

— Боже, боже, Мастаев. Разве можно в таком храме, в духовном учреждении и такое? — Кныш подошел к шкафу, достал початую бутылку коньяка и две рюмки, разлил: — Пей.

— «Разве можно в таком храме»? — съязвил, цитируя Ваха.

— Не богохульствуй, — Кныш залпом выпил, тут же перекрестился. Видя, что Мастаев не пьет, он и его рюмку опустошил. — Знаешь, тут надо либо пьяным быть, либо как ты — дурачком. Хе-хе! Не обижайся, — обнял он Ваху. — Сам знаешь, в этих стенах столько мерзости — доносов, вранья, предательства — было, что никакие молитвы не спасут. А вообще-то, — он закурил вновь, стал серьезным. — В стране, где мы родились и выросли, в СССР, Бога, может, и не было, но мораль какая-то была. А сейчас, — он махнул рукой. — В мире иной Бог, одна мораль, — он опять полез в шкаф, кинул перед Вахой пресс [145] Пресс (жарг.) — пачка денег. на стол. — Деньги — нынче все! Твои.