Галина Северина - Легенда об учителе

Мой милый Поэт, как чист и светел его мир! В нем нет места глупой ревности, зависти, подозрениям…

Вчера в классе из-за нас, загородников, было пусто, и сегодня нам бурно обрадовались. Еще бы! Ввалилось четырнадцать человек, принесших запах талого снега, обнажившейся земли — в общем, наступающей весны, которая в городе ощущается гораздо беднее.

— Может быть, нам открыть окно, и мы услышим трубные звуки? — пошутил Андрей Михайлович.

Он в черном парадном костюме, надеваемом в особых случаях, чистейше выбрит, с понимающими и от этого чуть грустными глазами.

Какой-то тугой комок тихо таял у меня внутри, будто островок последнего зимнего снега. Я ни на кого не смотрела. А то еще подумают бог знает что. И в то же время остро завидовала хорошенькой Соне Ланской, которая смело подошла к Андрею Михайловичу и что-то спросила. Он с веселой и нежной улыбкой ответил, вежливо ожидая, не спросит ли она еще чего-нибудь. Недосягаем он, наверное, только для меня. Вон Люся Кошкина тоже что-то щебечет, и он охотно кивает головой…

Громкий треск заставил всех обернуться: Кирилл и Ваня тянули засохшую створку окна.

— Подождите! — молодо крикнул Андрей Михайлович. — Завтра может снова выпасть снег. Март любит поозорничать!

И все вдруг успокоились, сели, зешелестели учебниками. Он умел ему одному известным шахматным ходом, по словам Гришки-шахматиста, поставить всех на место. В чем это заключалось? В нем самом или в том, что оставлял в нас?

Он обвел класс посерьезневшим взглядом, обдумывая, кого бы вызвать, на секунду задержался на мне, потом решительно переключился на Жорку. Мгновенный испуг прошел, и я снова погрузилась в свои думы.

Начиная с зимы, в классе стояла особенная, насыщенная атмосфера влюбленности, как в доме Ростовых. Милые, похорошевшие девчонки и выросшие, с темным пушком на губах и подбородках мальчики неудержимо тянулись друг к другу. Ваня Барабошев то и дело оборачивался, чтобы увидеть круглое личико белокурой Верочки Нестеровой, и блаженно улыбался румяным веснушчатым лицом. Голубоглазая красавица Люся Кошкина, оставив институтское обожание Андрея Михайловича, была без памяти влюблена в Бориса Блинова. Вечером их не раз видели на Тверском бульваре. Даже пуританин Жорка исподтишка посматривал на Иру Ханину. И по-моему, ей не было это безразлично. Всем нам исполнилось в эту весну по восемнадцать лет. «Пора надежд и грусти нежной…»

Самое невероятное творилось с Кириллом. Он забрасывал меня записками, главным образом с цитатами из Монтеня или Ларошфуко — французских мыслителей. У меня собралась целая стопка. Я читала и не отвечала. В самом деле, что можно было ответить на такое: «Главное наслаждение в любви — любить! Поэтому бывают более счастливы те, кто питает страсть, чем те, к кому ее питают»?

«Ну и будь счастлив! Чего ты от меня хочешь?» — недоумевала я. Ведь ни одного живого слова он мне не сказал. Только цитаты! И все же каждая его заумная записочка, сопровождаемая Лилькиным всевидящим взором, возбуждала во мне чувство вины и неловкости. Все были уверены, что у нас настоящая любовная переписка.

На переменах Кирилл, вызывающе глядя на меня, обольщал девочек из восьмого и девятого классов. Они охотно откликались на болтовню красивого, щеголяющего умными изречениями десятиклассника. От этого мне тоже было неловко, и я старалась уйти куда-нибудь подальше.

Сегодня я избрала закуток около учительской, где когда-то Лилька исповедовалась Ире, и спешно дочитывала «Поднятую целину» перед уроком литературы. Шум, царящий на перемене, не мешал мне. Шолоховский Давыдов удивительно напоминал нашего Николая Ивановича, даже словечко «факт» было у них общее. «Обязательно скажу ему об этом!» — решила я.

— Ната! Интересная новость! — подскочила ко мне Света.

— Ладно. После! — отмахнулась я.

— Слушай, Андрей Михайлович от нас уходит! Ему предложили вести какие-то занятия в университете!

— Уйди. Не мешай!

Я стала читать дальше, но смысл сказанных слов вдруг ударил по сердцу, и оно редко и сильно застучало: тук-тук-тук… Как дятел на сосне.

— Ухо-дит?! Он же нас выпустить должен! — с трудом выговорила я.

— С завтрашнего дня. Все уже знают! — лопотала Света.

У меня зазвенело в ушах. Я шагнула вперед и с трудом ухватилась за дверной косяк.

Очнулась я в учительской, куда меня затащила Света. Она стояла со стаканом в руке. Было пусто и тихо. В окно светило мутное солнце.

— Что случилось?

— Ты чуть не грохнулась, вот что! Выпей!

Света поднесла мне какое-то питье.

— Не хочу! — оттолкнула я. — Не кисейная барышня! — И вдруг вспомнила, из-за чего это произошло. — Это правда? — схватила я Свету за руку.

— После, после! Выпей лучше! — совала она мне стакан.

— Как дела? — услышала я озабоченный голос Андрея Михайловича у дверей.

Я отвернулась. Было невыносимо стыдно, хотелось, чтобы он поскорее ушел. Куда угодно, даже в свой университет, только бы не стоял здесь, не видел меня.

— Пошли скорее отсюда! — зашептала я Свете, когда он ушел. — Не понимаю, что со мной?

— Ты любишь его. Вот что с тобой! — тихо и вместе с тем твердо сказала Света, как говорят непреложную истину.

Я хотела возмутиться, но силы снова оставили меня.

— Что же мне делать? — упавшим голосом спросила я.

Теперь только Света могла мне помочь.

— Ничего. Поедем домой. Нас отпустили, — деловито сказала она и выплеснула жидкость из стакана в кактус на окне.

Я шла домой по слегка подмороженной мартовской улице, слушала вечерний гомон грачей и с ужасом думала о том, что со мной произошло. Это, конечно, что-то незнакомое. Было детское увлечение Тоськой, было самодовольное чувство от влюбленности в меня Кирилла, было одно время радостное состояние при встречах с Толей. Но такого со мной никогда не было. Может быть, при настоящей любви так и должно быть? Не радость, а боль. Не ликующая песня, а тревога и страх. Что же будет? У кого бы узнать? В книжках? Кажется, Наташе Ростовой тоже было страшно, когда она полюбила князя Андрея. Ах, это все не то! При чем тут князь и какая-то избалованная графинюшка, вскорости изменившая ему? Уж я-то никогда не изменю. Эта любовь до гроба… Господи, о чем я думаю, когда ему и дела до меня никакого нет? Он уходит завтра, и я попросту могу его больше никогда не увидеть. И потом по сравнению с ним я так глупа и невежественна, что смешно о чем-то мечтать. Тем более, у него уже была жена, и, наверное, очень умная…

Я постояла немного над замерзшей Чаченкой и в растерянности пошла домой.

— Что так рано? — удивилась мама.

— Нездоровится мне… Голова болит… — промямлила я.

— Иди ложись. Сейчас самовар вскипит, чаю дам, — засуетилась мама.