Галина Северина - Легенда об учителе

По переулку мы шли молча. Окружающие предметы тонули в синих апрельских сумерках. Огни еще не зажигались. Москва приглушенно шумела за высокими домами.

Мой любимый апрель! В этом месяце я родилась! Он всегда дарил мне счастье, еще с тех пор, когда озорной девчонкой вместе с Женькой Кулыгиной прыгала через Чаченку и собирала на Вершинках подснежники. И вот сейчас…

— Тебе уже есть восемнадцать? — спросил он, и я удивилась совпадению наших мыслей.

— Да, три дня назад!

— Как хорошо! Через два с половиной месяца будет окончена школа и можно свободно решать свою судьбу!

«Как это решать судьбу? — подумала я. — Разве она от человека зависит?» И вдруг я вспомнила все, что говорили о нем в школе.

— А как же ваша жена? — спросила я.

— Какая жена? — от неожиданности он заикнулся.

— Ну та, которая ушла от вас. Дочка маленькая… Когда к ней идете, новый костюм надеваете. Все знают.

— Все?! — ахнул он и громко рассмеялся, по-ребячески весь отдаваясь смеху.

Смущенная, я ничего не понимала.

— Чацкого все признали сумасшедшим, а вы, тоже все, без моего ведома не только женили меня, но и развели! — отсмеявшись, проговорил он. — Я знал, что обо мне много придумывают, но такого… Нет. Я никогда не был женат. С удовольствием бы имел дочку, но и ее нет. Иногда я гуляю с маленькой племянницей, дочерью брата. Может быть, кто-то увидел — и пошло! А в новом костюме я хожу в консерваторию. Очень люблю музыку. И тебя научу ее любить, хочешь?

— Хочу… А все-таки почему вы не женились? — решаюсь я выяснить этот вопрос до конца.

— Меня многие об этом спрашивали. Я всегда отвечал, что невеста моя еще не выросла! — Он вдруг остановился, пораженный какой-то мыслью. — А ведь это правда! Когда мне было двадцать два года и я окончил университет, тебе было только двенадцать! И даже тогда, когда ты пришла в эту школу, тебе все еще было мало — пятнадцать!

— Вы тогда выгнали меня из класса! Как я ненавидела вас за это! — с горячностью сказала я.

Мы шли по бульварам Ленинградского шоссе. За разговором я не заметила, как мы сюда попали. И теперь остановились под каким-то большим деревом. Небо успело потемнеть, и на его фоне упруго топорщились готовые к новой жизни ветки. Запах весенней земли, казалось, вырывался прямо из-под наших ног… «Апрельского мира челядь…»

— Но я же не знал, что выгоняю свою будущую жену! Я уже перестал ее ждать. Отпустил бороду!

— Вы хотите на мне жениться? Так скоро? — ужаснулась я, только теперь поняв, что он имел в виду, говоря о решении судьбы. Такое никак не укладывалось в моей голове.

У наших девчонок все было иначе. Объяснялись в любви, бегали на свидания, целовались в уголках. О замужестве никто не думал. А тут! Он еще ни разу не поцеловал меня. Даже слово «люблю» не произнес… Нет, это невозможно!

Он понял мое состояние, бережно взял за руку.

— Но я же не Кирилл Сазанов. Подумай…

— Конечно, не Кирилл… Я же не его полюбила. Но все же… все же… — Я не находила слов, чтобы выразить свое разочарование, и с досадой вырвала свою руку из его руки.

— Ах, да! Я еще не сделал официального предложения! — воскликнул он и, отступив назад, слегка наклонив голову, как тогда на сиреневой аллее, с шутливой серьезностью произнес: — Я полюбил вас с той минуты, как увидел… Могу ли я надеяться, графиня?

— И вовсе не с первой минуты. И вообще все это неправда! Что во мне? Вот Соня Ланская! Или Люся Кошкина! Одни глаза чего стоят! — почти со слезами говорила я, твердо уверенная в этот момент, что с его стороны тут какой-то обман, разобраться в котором я была не в силах.

— Милая моя, маленькая! Хоть и восемнадцать лет, а все еще маленькая. Сколько ложных понятий в твоей голове! Послушай, что я тебе скажу!

Он снова взял мою руку, и, подчиняясь серьезно-властному выражению его лица и взгляда, я не отняла ее. Таким я привыкла видеть его в школе. Волевого, спокойного и покоряющего.

— Я не из тех, кого пленяют глазки, губки, носик, — начал он, — но твои глаза как раз прекрасны. Не длиной ресниц, разумеется, и не бирюзовым цветом, а прямотой и искренностью выражения, преданностью чему-то высокому. Я впервые это заметил, когда ты в восьмом классе отказалась заниматься с Игорем Бариновым. Такой твердый взгляд! И я подумал: «Эта девочка не подведет. На нее можно положиться!» И страшно хотел, чтобы ты не отступила, выдержала…

— «Я царь — я раб — я червь — я бог!» — напомнила я, начиная понемногу успокаиваться.

— Да, это первое, что мне пришло на ум. Я уверен, что каждый человек, если захочет, может выйти победителем из любых трудностей. В него надо поверить. Я очень поверил тогда в тебя и был счастлив, что все хорошо получилось. Конечно, я ни о чем другом и не думал. Ты была для меня ученицей. Меня же глубоко интересовала и продолжает интересовать психология моих подопечных. Я стал за тобой наблюдать. Бегаешь с пионерским галстуком, увлечена какими-то собраниями… Истинное дитя революционных преобразований. У меня было другое детство: с игрой на рояле, с иностранными языками, классической литературой, древней историей… Я подумал, что тебе все это чуждо. Несовместимо. И вдруг услышал изумительное чтение онегинских строф!

— «Адриатические волны, о Брента!» — прошептала я, зачарованная его рассказом о себе, как сказкой.

— Вот-вот! «И обретут уста мои язык Петрарки и любви!» — подхватил он. — Для меня это было чудесным открытием: лирика Пушкина отлично уживалась в тебе с пионерскими и комсомольскими идеями. И стало обидно, что на моих уроках ты не такая. Сумела же увлечь Валентина Максимовна!

— Но ведь Архимед не Пушкин! — засмеялась я, радуясь, что он так хорошо помнит тот урок.

— Согласен! Но и Пушкин поверял алгебру гармонией! С тех пор я стал насыщать свои уроки музыкой и все время следил, понимаешь ли ты это. А тут еще Сазанов. Умнейший парень, только путаник. Раньше времени увлекся идеалистической философией, а фундамент знаний слаб. Вдруг вижу, он от хорошеньких глазок на тебя, ершистую, переключился, записочки посылает. Путаник-то путаник, думаю, а в человеке сумел разобраться! И вообще я все время наблюдал за всеми вами! Кто вы? Как растете? О чем думаете? Впервые в школе восьмой класс, и впервые передо мной юношеский возраст. Я привыкал к нему, изучал. В старой педагогике ничего найти не мог. Новой еще не создано. Сам добирался…

— А мы думали — гипноз! — воскликнула я.

— Что я гипнотизирую? Слышал и об этом. Чего только не выдумают! Но я понимаю: в юности хочется во всем видеть необыкновенное…

— Ну, это смотря в ком. В Вере Петровне мы ничего необыкновенного не видим! — возразила я.

Он пропустил это мимо ушей.

— Так вот, летом я поехал в Бородино. Николай Иванович пригласил на открытие лагеря. Меня соблазнило историческое место. Толстой. Наполеон… Когда-то я жил этим. О том, что встречу там тебя, мне не приходило в голову. Я стоял тогда около монастырского храма и думал о странном, органичном соединении прошлого и настоящего. Кутузов, Багратион, орлы на памятниках, монастырь генеральши Тучковой. И вдруг я увидел тебя. Ты бежала по своим важным делам, в белой кофточке, с голыми загорелыми ногами. «Вот она!» — подумал я и услышал твой голос со странным вопросом…