Галина Северина - Легенда об учителе

По сравнению с тем, что произошло со мной, это было таким наивным, детским, как игра в горелки. И я рассмеялась.

— Не нравлюсь, да? — настойчиво допытывался Кирилл.

— В том смысле, в каком ты думаешь, — нет!

— Царя тебе надо? — обиделся он, забыв, что два года назад сам себя причислял к этому сану.

— Нет, всего лишь князя, — спокойно сказала я, удивляясь, как я могла думать, что с этим кудлатым, самовлюбленным мальчишкой может быть какой-то роман. Да никогда!

Я откинула голову и с облегчением вздохнула, но тут же вся сжалась, как под прессом: с другого конца коридора к нам быстро шел Андрей Михайлович. Лицо его было решительно, бледно и хмуро. Мы стояли как истуканы.

— Зайди, пожалуйста, ко мне после уроков! — жестко обратился он ко мне, как будто я в чем-то провинилась перед ним. — И возьми с собой учетную тетрадь.

— Хорошо, — едва слышно пролепетала я. И надо же ему было подойти к нам именно в этот момент! Не к добру это…

Кирилл молчал, глядя в сторону. Андрей Михайлович, не меняя сурового выражения лица, почему-то не обошел нас стороной, а протиснулся между нами.

— Готовься! Влетит тебе от твоего «князя» по первое число! — невесело усмехнулся Кирилл и отошел.

Я была так взволнована, что не обратила внимания на слова Кирилла о «князе». Впрочем, с прошлого года, изучая «Войну и мир», многие находили в Андрее Михайловиче сходство с Болконским, и слова эти могли ничего не значить.

На последнем уроке я перелистала учетную тетрадь. Четверть недавно началась, и отметок было мало. У меня, например, только по литературе «отлично» — за Давыдова из «Поднятой целины». «Неудов» пока еще никто не нахватал. Тем лучше. Но почему такой строгий вызов?

Ох, как долго тянется немецкий язык! Дотошная новая учительница отрабатывает произношение, задерживается на каждой букве. Кирилл угрюмо грызет ногти, Света старается выяснить, что между нами произошло. «Поссорились?» — написала она крупно на обложке тетради, но мне не до нее.

— Поезжай одна. Я задержусь, — сказала я после звонка.

Дверь в лаборантскую полуоткрыта. Я не была в ней с того дня, как умер Поэт. В смятении прибежала я тогда к Андрею Михайловичу. Даже странно подумать, что я могла это сделать. Случись такое сейчас, ни за что бы не пошла. Год назад еще ничего не было известно. Чувства созревали где-то тайно, незаметно для меня…

На пороге появился Андрей Михайлович.

— Заходи! Что же ты стоишь? — пригласил он и пошел внутрь, за шкафы, где стоял стол и был устроен, за неимением места, уголок завуча.

Сюда учителя приводили к нему «на расправу» расшалившихся мальчишек. Сейчас в этом строгом мире учебных пособий и тихо льющейся из приемника музыки стояла я одна.

— Садись! — все так же коротко и сухо говорит он, и я послушно опускаюсь на какой-то ящик.

Странное, затянувшееся молчание. Он что-то перебирает на столе. Устав от томительного ожидания, мое бедное сердце неистово колотится где-то вверху. «Хоть бы он не услышал», — думаю я и подношу руку к горлу. Но поздно. Он шагнул ко мне и посмотрел в лицо напряженным, ищущим взглядом. И мне почудилось — так бывает иной раз во сне, — что я окунулась в теплую, прозрачную воду и начала в ней быстро растворяться. Еще минута — и от меня ничего не останется.

«Что же это такое? Господи, что?» — с замиранием думаю я и спешу перед исчезновением сказать какие-то слова. И я говорю что-то невероятное и повторяю это невероятное несколько раз, как плохо выученный урок.

— Я тоже! — слышу я его дрогнувший, странно смягченный голос.

— Что «тоже»? — испуганно переспросила я и увидела, что его брови недоуменно поползли вверх.

— Ты сейчас сказала, что… любишь меня… Давно. С восьмого класса.

— Я это сказала? — еще более испугалась я. «Господи, что я наделала? Что теперь будет?»

— Прости, — растерянно проговорил он. — У меня что-то вроде слуховой галлюцинации. Не так понял… Не меня…

Он отошел в сторону и крепко потер ладонью глаза и лоб.

— Нет! Все так! И никого больше! — испугавшись теперь совсем другого, забормотала я и, запутавшись, разразилась слезами. Они капали на учетную тетрадь, лежавшую на коленях.

Он осторожно переложил ее на стол и начал ходить в маленьком пространстве между шкафами с физическими приборами. В промежутках между всхлипываниями я слышала легкое поскрипывание его ботинок. Но вот они смолкли возле меня.

— Ну перестань же! Все хорошо. Зачем ты плачешь? И так долго…

— Н-не знаю! — протяжно вздохнула я и со страхом взглянула на него.

Передо мною было такое смущенно-радостное, доброе лицо, какого я никогда не видела. Где пронзительный взгляд, заставляющий подчиняться самого непокладистого школьника? Где твердый, волевой голос? И кто это придумал, что он похож на князя Андрея, этого гордеца с «определенными и сухими чертами»? Скорее, Пьер Безухов… Да нет же, ни на кого он не похож! Он совсем-совсем особенный, хоть и чужой еще.

— Вставай-ка и пойдем на улицу. Нечего в духоте сидеть! — незнакомым счастливым голосом сказал он и подошел к приемнику. — Ты знаешь, что это такое?

Я помнила, что все это время в помещении звучала музыка, под нее было сладко и легко плакать, но что именно — для меня было темным лесом.

— Финал Шестой симфонии — лебединая песня Чайковского!

«Ох, какая невежда! Что я для него? И вообще все так странно… Как во сне…» — думала я, выходя вместе с ним из физического кабинета.

Мне показалось, что прошло много времени, и школу если еще и не заперли, то в ней давно никого нет. Но школа жила шумной вечерней жизнью. В зале шла репетиция очередной пьесы и слышался уверенный режиссерский голос Толи. Возле дверей оживленно болтали Ира и Жорка. В открытой настежь учительской сидели над тетрадями Валентина Максимовна и Вера Петровна. Никто не придал значения тому, что мы вышли вместе: у классного руководителя и старосты всегда есть общие дела. Мы спускались вниз, а навстречу нам поднимались Ваня и Гриша с шахматной доской. Они с веселым видом прижались к стене, пропуская нас. Мы оделись в гардеробной, и нянечка Мария Никитична ласково пожелала нам доброго пути. У самого выхода мы столкнулись с Николаем Ивановичем. Он зачем-то вернулся в школу.

— Уходите? А у меня еще работы часа на два, факт! — весело прокричал он, приподнимая мохнатую белую кепку.

Ну и франт! Уж теперь никто не скажет, что он одевается, как грузчик в порту. Вполне интеллигентный директор!

Андрей Михайлович открыл передо мной дверь, и мы, наконец, вышли. «Как странно, — подумала я. — У всех на виду мы прошли по школе, и никто не заметил, что мы не просто идем. Произошло чудо, перевернувшее мою жизнь! Как же так?»

Я не знала, что позже многие будут вспоминать этот момент и говорить, что они уже тогда все поняли. Та же Вера Петровна, уткнувшаяся в тетради, станет потом уверять, как она была поражена. Но это позже. А сейчас никто ни о чем не догадывался. От начала и до конца мы прошли как заколдованные, не подвластные никакой пошлой мысли.