Гай - Татлин!

Формой Возрождения был двенадцатигранник с его пентадами треугольников, закрытым порядком, морской звездой и тосканской звездой, перепончатым куполом, долгими перспективами шахматных порядков в полах, потолках, садах, батальонах, с его триангуляциями карт Меркатора, секстантом, теодолитом.

1919–й год начал век спирали — спирали Гёте, воронок Декарта, пропеллера, крутого виража аэроплана, вращения вылетающей из ружья пули, бурения нефтяной скважины, динамического кольца пружины, лирического подъема революционной истории, смерча.

Статическая аллегория воздела свой античный факел над Америкой. Триумфальные арки Франции были всего лишь империалистическими воротами цезарей и диктаторов.

Татлинский монумент Третьему Интернационалу был вихрем сродни вихрю музыки и толчком вверх, точно красный флаг взметается ввысь руками нищих и угнетенных.

Он был живым.

Из квартир, спроектированных Ле Корбюзье и Фрэнком Ллойдом Райтом, москвичи смотрели каждый вечер на вращающийся экран и видели образы, снятые Довженко, Эйзенштейном, Шкловским, Кулешовым.

Шостакович, Стравинский, Прокофьев из громкоговорителей.

Ленин, с поднятым подбородком и вытянутой вверх рукой:

— Помяните мое слово!

Ленин в своей кепке из шотландки пришел посмотреть на модель монумента.

Николай Пунин стоял рядом, голубые глаза его сияли разумностью за очками, ясными, как дождь. Пока Татлин говорил, он записывал в маленький блокнотик.

— Эта башня — образ революции. Ее памятник, ее воздетый кулак, величие ее помысла.

Татлин был одет в свой бушлат и инженерскую фуражку. Курил он трубку с английским табаком. Они с ассистентами — Софьей Дымшиц–Толстой, Т. М. Шапиро и И. А. Мейерзоном — много месяцев трудились над масштабной моделью из дерева, проволоки и стекла.

Он объяснял Ленину, что действительное здание будет из стали и стекла.

— Это мастерский сплав, сказал Виктор Шкловский, новой технологии и революционной чуткости.

Ленин не сказал вообще ничего.

Наум Габо и Мохой–Наж уехали на запад, забрав с собой дух, быть может — призрак Конструктивизма. Но осталась гробница Ленина: она была конструктивистской. Виктор Борисович тихо сказал ему, что ничто, ничто не может спасти Осипа Эмильевича. Замятин в Париже. Маяковский пустил себе пулю в висок. Врачи Сталина убили Горького. Осудили Ахматову, Кулешова, Булгакова.

Татлин поднял к себе на колени курицу Маринку. Брюки его были бесформенны, ботинки завязаны узловатым джутом. Он погладил маринкину пеструю шею.

Квочка Аделаида угнездилась в распорках планёра .

В пшенице — львы. В деревьях — ангелы Господни.

Время! Свет!

Среди прочих птиц мы увидели Улисса. Хитер он был и чёрен. По его острому клюву, изогнувшемуся над красной бородкой, хитрость бежала, как ток по проводу.

Подшипники его лодыжек катились, легко пощелкивая, и мы видели машину его сердца, яркую, как часовой механизм. Он говорил по–гречески, торопливо проговаривая слова, длинные, как ноги цапли, подпуская соловьиные трели, громыхая бронзовыми звуками о железо, придерживаясь ритма лошади, скачущей галопом безветреным летом. Фигуры расцветали в его речи, возмутительные и дерзкие.

В его запястьях и бедрах алмазно блестели заклепки, в его мучительных речах сверкали холодные слезы. Нам вспомнились скалы Мории, слепые кариатиды Эрехтеума, длинные ножи аркадских пастухов.

Марионетки висели на деревьях. Дедало! вопили старухи.

Мы видели Дэдалоса на внешней стене времени, подле меридиана — он шел встречь эфиру. Одно громадное крыло было снаружи времени, другое — внутри.

Это Дедало мы повесили на деревьях. Они со своим мальчишкой Икаро были аэропланами во дни еще до этих смердячих псов турков. Куклы эти в наших деревьях — Дедало и Икаро, ифриты , родня аисту и ястребу.

Где теперь Панаит Истрати и Никос Казанцакис — где теперь их цветастые балканские рубахи, их шалфейный чай, их одинокие глаза? Как произносили они Ленин, решительно рубя кулаком! У Казанцакиса на шее висела древнегреческая монетка, а Истрати заглянул во все уголки комнаты с башней, где за нагелями и рейками разных недостроенных моделей Летатлина виднелись гнезда с отложенными яйцами, веточки для растопки, банки с подсолнечными семечками.

Глаза их сини от того, что прозревают небо. Дедало — с большими яйцами, Икаро — с маленькими.

Илия и Минас сковали нам язык и взор скосили, но истину глаголем мы!

— Как мило и странно, сказал Казанцакис, что я приехал с Крита, где птицечеловек Дэдалос построил свою летательную машину, в Россию только для того, чтобы найти вас, товарищ Татлин, видящим снова все тот же архаический сон.

— Ф антастический! добавил Истрати.

— Архаический, да, ответил Татлин, но это идея, к которой столетия многое прибавили. Большинство элементов было у да Винчи в руках. Он знал, что человек в летательной машине должен быть свободен от пояса вверх, чтобы балансировать, как в лодке, чтобы смещать свой центр тяжести и машины, когда она накреняется, повинуясь смене сопротивления воздуха.

Мне удалось дополнить да Винчи элегантным исследованием полета, проведенным гением Циолковским, который проанализировал три положения крыла птиц, летучих мышей и насекомых. Он также понял, что означает летать . Голубь, к примеру, находясь в воздухе, летит очень мало времени. Он очень усердно летит, чтобы оторваться от земли, и ему требуются энергичные движения крыла, чтобы оставаться в должном соотношении с воздушными потоками, а также нужно довольно сильно махать крыльями, когда он садится. Остальное же время он просто планирует. Ветер несет его в полете ровно столько, сколько он осознает свои преимущества.

Кровь птицы горяча, очень горяча, а это значит, что полет требует от птицы гораздо больше того, что способен выдержать человек. И кости птицы полы, почти невесомы.

Я всего лишь построил наиболее идеальную и бионическую модель птицы и вложил в нее человеческий разум и такую систему рычагов, с которой при соответствующей подготовке человек может научиться имитировать быстрые выплески энергии, необходимые для того, чтобы подняться в воздух, спуститься на землю и оставаться на лету, оседлав воздух.

Люди в аэропланах, изволите ли видеть, не летают. Они просто сидят в машине. Правда и то, что они — рулевые с изрядной реакцией и сноровкой. Однако, человек должен свои модели переводить обратно в первобытную реальность.

Я возвращаю приборную доску в ту голову, откуда она появилась, а мотор — в те легкие и сердце, моделью которых он служит.

Вы можете себе вообразить красоту молодых людей того первого поколения, которые оседлают Летатлин так же буднично, как сегодня ездят на мотоцикле.