Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

Я тихо прошагал по этой дороге довольно большое расстояние, думая свои мысли передней частью мозга и одновременно задней его частью предаваясь удовольствию от огромного и широко раскинувшегося нарядного утра. Воздух был острый, прозрачный, обильный и опьяняющий. Его могучее присутствие было различимо везде; он бойко встряхивал зеленые предметы, придавал большое достоинство и четкость камням и валунам, постоянно составлял и расставлял облака и всячески вдыхал в мир жизнь. Диск солнца круто выкарабкался из укрытия и теперь доброжелательно стоял на нижнем небе, изливая вниз потопы чарующего света и предварительные пощипывания жары.

Я набрел на каменную лесенку у калитки, ведущей в поле, и уселся отдохнуть на ее верху. Просидев там недолго, я был удивлен; мне в голову ниоткуда стали приходить удивительные идеи. Прежде всего я вспомнил, кто я такой, — не как меня зовут, а откуда я взялся и кто мои друзья. Я вспомнил Джона Дивни, жизнь с ним и как случилось, что мы стали ждать зимним вечером под каплями с деревьев. Это заставило меня удивленно задуматься: утро, в котором я сейчас сидел, не имело в себе ничего зимнего. Кроме того, в красивом сельском пейзаже, при каждом взгляде, расстилавшемся от меня вдаль, не было ничего знакомого. Я ушел из дому всего два дня назад — не дальше чем на три часа ходьбы — и все же дошел до мест, никогда мною не виденных и о которых я никогда даже не слыхал. Я не мог этого понять, потому что я, хоть и проводил жизнь в основном среди книг и бумаг, считал, что в районе нет дороги, по которой я бы ни разу не прошел или не проехал, и нет дороги, чей конечный пункт не был бы мне хорошо известен. И еще одна вещь. Окружавшее меня отличалось своеобразным видом чуждости, совершенно не связанным с простой чуждостью страны, где никогда не бывал. Все казалось почти что слишком приятным, слишком совершенным, слишком тонко сработанным. Каждая видимая глазу вещь была безошибочна и недвусмысленна, неспособна слиться ни с каким другим предметом или быть перепутана с ним. Цвет болот был красивым, а зелень зеленых полей — божественной. Деревья были размещены тут и там с далеко не обычной заботой о разборчивом глазе. Органы чувств извлекали острое наслаждение из простого дыхания воздухом и восхищенно выполняли свои функции. Я явно находился в чужой местности, мой ум был усыпан сомнениями и недоумениями, но все они не могли удержать чувства счастья, было легко на сердце, и меня переполнял аппетит к тому, чтобы взяться за дело и найти место, где таится черный ящик. Я не сомневался, что его ценное содержимое обеспечит меня на всю жизнь в собственном доме, а тогда можно будет и вновь, уже на велосипеде, навестить эту таинственную землю и на досуге прозондировать причины ее странности. Я слез с лесенки и пошел дальше по дороге. Идти было легко и приятно. Я был уверен, что иду не против дороги. Она меня, так сказать, сопровождала.

Прежде чем заснуть вчера вечером, я провел долгое время в озадаченных размышлениях, а также во внутренних беседах со своей вновь найденной душой. Я, как это ни странно, не думал о том затруднительном факте, что пользуюсь гостеприимством человека, которого убил (я, по крайней мере, был уверен, что убил его) лопатой. Я думал о своей фамилии и о том, как меня дразнит то, что я ее забыл. У всякого человека есть какая-нибудь да фамилия. Одни из них — произвольные этикетки, связанные с внешним видом человека, некоторые представляют собой чисто генетические ассоциации, но, как правило, фамилия несет в себе какой-нибудь намек на родителей названного человека и дает определенные преимущества при подписании юридических документов. Даже собака имеет кличку, чтоб отличаться от других собак, да и моя душа, никогда никем не виденная ни на дороге, ни у стойки бара, без малейших, по-видимому, трудностей приняла имя, выделяющее ее среди душ других людей.

Но вот что было нелегко объяснить, так это ту беззаботность, с какой я поворачивал в уме все свои разнообразные запутанности. Наступление на середине жизни глухой безымянности должно вызывать в лучшем случае тревогу как острый симптом распада ума. Однако необъяснимая веселость, извлекаемая мною из окружающего, казалось, просто наделяла эту ситуацию добродушным обаянием милой шутки. Вот и теперь, довольно шагая вперед, я изнутри ощущал по этому поводу серьезный вопрос, похожий на многие задававшиеся этой ночью. Спрашивали глумливо. С легким сердцем я привел список имен и фамилий, которые мог бы носить:

Хью Муррей.

Константин Петри.

Питер Смол.

Синьор Бенъямино Бари.

Достопочтенный Алекс О'Бранниган, баронет.

Курт Фрейнд.

Джон П. де Салис, магистр искусств.

Д-р Солвей Гарр.

Бонапарт Госворт.

Ноги О'Хейган.

Синьор Беньямино Бари , сказал Джо, прославленный тенор. Три штурма перед зданием театра «Ла Скала» на премьере великого тенора. Необычные сцены разыгрались перед оперным театром «Ла Скала», когда десятитысячная толпа поклонников, разъяренная заявлением администрации, что стоячих мест больше не осталось, сделала попытку опрокинуть барьеры. В дикой свалке были ранены тысячи, 79 из них смертельно. Констебль Питер Кауттс получил ранения в пах, от которых навряд ли оправится. Эти сцены можно сравнить только с лихорадкой, охватившей модную публику внутри театра по окончании выступления синьора Бари. Великий тенор пребывал в восхитительном голосе. Начав с фразы в нижнем регистре, густой хрипотцой наводящей на мысль о насморке, он пропел бессмертный мотив «Че джелида Манина» любимой арии обожаемого Карузо. По мере того как он все более разогревался для своей божественной задачи, золотые ноты друг за дружкой переливались через край и неслись вперед до самого дальнего уголка просторного театра, потрясая всех и вся до глубины души. Когда он достиг верхнего «до», где небо и земля как бы сливаются в единой великой вершине экзальтации, публика как один человек поднялась со своих мест и разразилась приветственными криками, осыпая великого артиста шляпами, программками и коробками от конфет.

Большое спасибо, пробормотал я, улыбаясь от дикого развлечения.

Может, я чуток и перебрал, но это все равно лишь слабый намек на претенциозность и любование собой, которые ты себе внутренне позволяешь.

Неужели?

А как вам нравится д-р Солвей Гарр? Герцогиня в обмороке. Нет ли среди публики врача? Тонкая фигура, худые нервные пальцы, стальные волосы — тихо пробирается меж бледных возбужденных наблюдателей. Несколько кратких команд, произнесенных тихо, но властно. Проходит не более пяти минут — дело сделано. Слабая, но улыбающаяся герцогиня мурлычет слова благодарности. Мастерски поставленный диагноз предотвратил еще одну трагедию. Крошечный зубной протез извлечен из грудной клетки. Все сердца переполнены любовью к тихому слуге человечества. Его светлость, призванный слишком поздно, чтобы увидеть что-либо кроме счастливого конца, раскрывает чековую книжку и уже пометил на корешке чека тысячу гиней в виде слабого знака своего почтения. Чек его принят, но разорван на атомы улыбающимся медиком. В одном из задних рядов дама в синем запевает «О, да будет мир тебе!», и гимн все громче и искреннее звоном несется наружу, в тихую ночь, оставив не много сухих глаз и сердец, не переполненных томлением, еще прежде, чем затихают последние ноты. Д-р Гарр лишь улыбается, скромно покачивая головой.