Пол Остер - Сансет Парк

Вот такие вот, говорит он, лучшие годы нашей жизни.

Он приглашен на четыре новогодние вечеринки в четырех разных местах Манхэттена — Ист Сайд и Уэст Сайд, аптаун и даунтаун — но после похорон, после обеда с Рензо, после двух часов, проведенных в квартире Марти и Нины, у него нет никакого желания видеть кого-либо. Он направляется домой, на Даунинг Стрит, продолжая думать о Суки, все еще под впечатлением от рассказа Рензо о мертвом актере на дрейфующей яхте. Сколько мертвецов он видел в своей жизни? спрашивает он себя. Не забальзамированную смерть, лежащую в открытом саркофаге, будто сделанные для музея восковые фигуры, лишенные выкаченной из них крови, непохожие на человеческие тела, но самых настоящих мертвецов, смерть как есть, какой она была до того, как к ним прикоснулся скальпель? Его отец, тридцать лет тому назад. Бобби, двенадцать лет тому назад. Его мать, пять лет тому назад. Трое. Только трое почти за шестьдесят лет.

Он идет на кухню и наливает себе скотч. Он уже выпил пару раз у Марти с Ниной, но не чувствует в себе ничего, его голова чиста, и после обильного обеда, еда от которого все еще лежит в его желудке словно камень, у него нет никакого аппетита к ужину. Он говорит себе, что закончит этот год тем, что дойдет до конца рукописи, которую он должен был прочитать еще в Англии, но понимает при этом, что эти слова не более, чем уловка, хитрость, чтобы затащить себя в комфортабельное кресло с подлокотниками в гостиной, а как только он сядет в то кресло, он все равно не будет читать роман Саманты Джюетт, потому что уже решил, что не будет его публиковать.

Семь тридцать вечера, четыре с половиной часа до того, как начнется новый год, надоедливый ритуал шума и фейерверков, гул пьяных голосов, разносящийся эхом по всему кварталу в полночь, всегда тот же всплеск в определенное время; но сейчас он далек от всего — в одиночестве со своим скотчем и мыслями — и если он погрузится в свои размышления, то он не услышит ни голосов ни грохота того часа. Пять лет тому назад, в мае, по телефону позвонила женщина, занимавшаяся уборкой в квартире матери — она только что открыла дверь вторым ключом. Он был в своем офисе, вспоминает он, вторник, утро, около десяти часов, говорил с Джилл Хертцберг о последней рукописи Рензо и о том, что нужно ли поставить иллюстрацию на обложку или нет. Почему он помнит такие подробности? Просто так, без каких-то особенных причин, и, конечно, причина и сама память всегда непредсказуемы; и тогда он ехал в такси, направляющемся по Бродвею к восточной Восемьдесят-четвертой Стрит, стараясь избавиться от мысли, что его мать, с которой он обменивался шутками в субботу, сейчас мертва.

Тело. Об этом он думает сейчас, о теле матери, лежащем на кровати пять лет тому назад, и об ужасе, охватившем его, когда он посмотрел на ее лицо, серо-голубую кожу, полу-открытые-полу-закрытые глаза; ужасающая недвижность того, что однажды было живым созданием. Она лежала там почти сорок восемь часов до того, как была найдена той женщиной. Одетая в ночную сорочку, его мать читала воскресный выпуск Нью Йорк Таймс , когда умерла — несомненно от внезапного, катастрофического сердечного приступа. Одна голая нога лежала на краю постели, и он подумал о том, что она, должно быть, попыталась встать, когда начался приступ (за таблеткой? позвать на помощь?); и если так и было, видя, что она почти не сдвинулась с места, значит — она умерла в считанные секунды.

Он посмотрел на нее, совсем недолго, а затем повернулся и ушел в гостиную. Это было слишком тяжело для него: видеть ее в таком замершем беззащитном виде. Он не помнит — видел ли он ее, когда прибыла полиция, были ли соблюдены формальности с опознаванием тела или нет, но точно помнит, что когда появились медики, чтобы положить тело в черный резиновый мешок, он не смог заставить себя увидеть это. Он оставался в гостиной, уставившись на ковер под ногами, разглядывая облака в окне, слушая свое собственное дыхание. Это было просто слишком тяжело для него, и он не смог себя заставить.

Откровение того утра, простой, упрямый первичный кубик понимания, наконец осознанный им, когда медики выкатывали ее на тележке из квартиры, мысль, преследующая его с тех пор: не существует воспоминаний плода о чреве, ни у него и ни у кого, но он воспринимает, базируясь на слепой вере, или, если угодно, заставляет себя полностью верить в то, что его жизнь сознательного и чувствующего существа началась как часть ныне мертвого тела, выкатываемого в открытую дверь, что его жизнь началась внутри ее .

Она была дитем войны, как и мать Рензо, как и все их родители, воевали при этом их отцы или нет, и сколько бы лет не было их матерям, когда началась война — пятнадцать, семнадцать, двадцать два. Странным образом, очень оптимистичное поколение, размышляет он сейчас, крепкое, надежное, тяжело работающее, и немного глупое, возможно, но все они верили в миф об Американском величии, и у них было гораздо меньше сомнений в действительности, чем у их детей — парней и девушек времени Вьетнама, злых детей послевоенного времени, которым пришлось увидеть, как их страна превратилась в больного, разрушительного монстра. Отвага. Это слово приходит к нему на ум, когда он вспоминает мать. Отважная и прямая, несгибаемая и нежно любящая, невозможная. Она дважды выходила замуж после смерти его отца в семьдесят восьмом, они умерли оба из-за рака — в девяносто третьем и две тысячи третьем — и даже тогда, в последний год ее жизни, в возрасте семидесяти девяти, восьмидесяти лет, она все еще надеялась найти себе пару. Я была рождена для семьи, однажды она сказала ему это. Она стала Мещанкой из Бата, и если эта роль и была написана для нее, то быть сыном Мещанки из Бата — небольшое удовольствие. Его сестрам досталась, конечно, та же непростая участь, но Кати живет в Миллбурне, штат Нью Джерси, а Энн в Скарсдэйле, обе — далеко отсюда, и потому, что он был старшим из детей, и потому, что его мать доверяла больше мужчинам, чем женщинам, к нему она приходила со своими проблемами, никогда не называемые ею, как проблемы (все отрицательные слова были исключены из ее словаря), а лишь как что-то незначительное , например — мне надо с тобой поговорить о чем-то незначительном. Желанная слепота, так называл он это, упрямое желание быть оптимисткой, быть правой, утро-после-ночи-отношение к жизни даже перед лицом сокрушительных событий — похороны трех мужей, пропажа ее внука, случайная смерть приемного внука — таков был ее мир, сотканный из правильных пошлостей Голливуда — крепись, держись и ни слова о смерти. По-своему замечательный, да, но в то же время — бессмысленный; и по прошествии лет он понял, что большинство из этого было ложью, что внутри ее, как всем казалось, несокрушимого духа был также страх и давящая горечь. В чем она была виновата? Прожив все болезни ее мужей, как смогла она не превратиться в злостного ипохондрика? Если весь твой опыт говорит о том, что тело когда-нибудь обязательно предаст своего владельца, почему же не подумать о том, что боль в животе может оказаться прелюдией к раку желудка, и что головная боль означает опухоль в голове, и что забытое слово или имя — симптом слабоумия? Свои последние годы жизни она провела в визитах к докторам, к специалистам тех или иных заболеваний и синдромов; и правда то, что у нее были проблемы с сердцем (две операции по расширению кровяных сосудов), но никто не видел никакой опасности у нее. Он решил, что она будет жаловаться на свои воображаемые болячки, чтобы дожить до девяноста лет, чтобы пережить его, чтобы пережить всех, и вдруг, без никакого предупреждения, меньше, чем через двадцать четыре часа после того, как шутила с ним по телефону, она умерла. И когда он, наконец, воспринял ее смерть, пугающим в ее уходе из жизни было то, что он почувствовал облегчение, или какая-то часть его почувствовала облегчение, и он ненавидит себя за бесстрастное осознание этого, но вместе с тем он знает, что ему повезло не увидеть старость ее глубоких лет. Она покинула мир в правильное время. Никаких длящихся страданий, никакого ухода из реальности в старческий маразм, никаких сломанных шеек бедра или подгузников для взрослых, бессмысленного взгляда в пустоту. Свет включается, свет выключается. Ему будет не хватать ее, но он сможет примириться с тем фактом, что ее больше нет.