Пол Остер - Сансет Парк

Он скучает по отцу еще больше. Так же бесстрастно он осознает это, хотя его отец мертв уже тридцать лет, и он провел почти половину своей жизни в тени призрака отца. Шестьдесят три, на один год старше его сейчас, в прекрасном состоянии, играл в теннис четыре раза в неделю, был силен, чтобы разгромить своего тридцатидвухлетнего сына за три сета, возможно, даже силен настолько, чтобы победить его и в борьбе на руках, строгий противник курения, потребление алкоголя почти нулевое, никаких болезней, даже никаких насморков и простуд, широкоплечий под метр девяносто, ни жиринки, ни живота, с прямой осанкой, мужчина, выглядящий моложе своего возраста на десять лет, правда, с небольшой проблемой, с бурситом в левом локте, так называемый, теннисный локоть, чрезвычайно болезненный, да, но уж никак не смертельный; и тогда он пошел к доктору в первый раз за много лет, к дубине, который прописал ему кортизон вместо каких-нибудь слабеньких болеутоляющих; и его отец, никогда не принимающий их, начал таскать кортизон в кармане, как будто это был аспирин, и глотал его раз за разом, когда чувствовал свой локоть; таким образом он испортил себе сердце, загружая все больше напряжения в кровяную систему, совершенно не имея об этом представления, и однажды ночью, когда он был в любовной постели со своей женой (небольшое утешение: знать, что родители были еще сексуально активны после стольких лет совместной жизни), ночью 27 ноября 1978 года в тот момент, когда Алвин Хеллер был близок к оргазму в объятиях своей жены Констанс, более известной как Конни, его сердце подвело, разорвавшись в груди, и таков был конец.

Никогда не было никаких конфликтов, виденных им у своих друзей с их отцами, с бьющими сыновей отцами, с орущими отцами, с агрессивными отцами, бросающими напуганных шестилетних сыновей в плавательные бассейны, с презрительными отцами, насмехающимися над своими подростками за их неправильную музыку, неправильную одежду, неправильный взгляд, с отцами, ветеранами войны, которые били двадцатилетних сыновей за отказ пойти в армию, со слабыми отцами, напуганными выросшими детьми, с замкнутыми на себе отцами, которые не могли запомнить имена детей своих детей. С начала и до конца не было в их отношениях подобного антагонизма и драм, не более, чем резкие отличия во мнениях, небольшие наказания, выданные механически за незначительные нарушения правил, пара жестких слов, когда он был неправ ко своим сестрам или забыл о дне рождении матери, но ничего значительного, ни ударов, ни криков или гневных оскорблений; и в отличие от большинства своих друзей он не стыдился своего отца или говорил что-нибудь злое о нем. В то же самое время, было бы неправильно считать, что они были близки друг с другом. Его отец не был одним из тех отцов-приятелей, которые считали, что сын — лучший приятель, он был просто мужчиной, который чувствовал свою ответственность за жену и детей, тихим, с ровным характером мужчиной с талантом добывать деньги, и это умение его сын распознал в нем лишь в последние годы жизни отца, когда тот стал основным пайщиком и главным партнером в Хеллер Букс, но даже если они и не были так близки, как некоторые отцы и дети, даже если единственной темой для их жарких бесед был спорт, он знал, что его отец уважает его, и чувствовать это непредвзятое уважение от начала и до конца было гораздо важнее, чем какая-нибудь открытая демонстрация любви.

Когда он был совсем молод, в возрасте пяти-шести лет, он был разочарован тем, что его отец не воевал на войне, в отличие от отцов большинства его друзей, побывавших в далеких краях мира, убивая Джапов и Нациков, и ставших героями, его отец был в Нью Йорке, погруженный в изучение мелких деталей его бизнеса недвижимости, покупая здания, управляя зданиями, бесконечно ремонтируя здания; и он задавался вопросом, почему его отец, такой сильный и подтянутый, не был принят в армию, когда он хотел в нее пойти. Но он был слишком молод тогда, чтобы понять, насколько плохим было зрение у глаза — его отец был признан слепым на левый глаз в возрасте семнадцати лет, и потому, что его отец так мастерски организовал свою жизнь, чтобы скрыть инвалидность, он не понял, насколько уязвимой была мощь отца. Позже, когда ему было восемь-девять лет, и его мать, наконец, рассказала ему историю инвалидности (его отец никогда не промолвил и слова об этом), он решил, что рана отца ничем не отличалась от раны на войне, что часть жизни отца была потеряна на бейсбольном поле в Бронксе в 1932 году точно также, как потерял бы руку солдат на поле боя в Европе. Он был лучшим питчером в школьной команде, левша с жестким броском, на которого уже стали обращать внимание скауты из команд высшей лиги, и когда он вышел на игру в тот день в начале июня за команду школы Монро, у него не было ни одного поражения в сезоне, и его рука не подвела его ни разу. В первой же серии бросков, в первом же питче игры, когда игроки занимали свои места на поле за его спиной, он бросил скоростной, низколетящий фастбол в игрока школы Клинтон Томми ДеЛукка; а мяч, прилетевший назад к нему был настолько быстр, с такой ужасающей силой и скоростью, что у него не осталось времени поднять перчатку и закрыть лицо. Он получил точно такую же травму, от которой закончилась карьера Херба Скора в 1957 году, такой же сокрушительный удар, изменивший его судьбу. А если бы тот мяч не попал бы отцу в глаз, не погиб ли бы тогда он на войне — до того, как женился, до того, как родились дети? А сейчас и Херб Скор тоже умер, думает Моррис, шесть или семь недель тому назад, Херб Скор, с пророческим средним именем Джуд; и он вспоминает, в каком шоке был отец, когда прочел о травме Скора в утренней газете, и как, после стольких лет, до конца своей жизни, он постоянно вспоминал Скора, говоря, что та травма была самой печальной за всю историю бейсбола. Никогда о себе, никогда о похожести. Только о Скоре, о бедном Хербе Скоре.

Без помощи отца издательство никогда не появилось бы. Он знал, что у него не было способности стать писателем, когда перед ним был пример его молодого друга Рензо, соседа по комнате в студенческом общежитии все четыре года обучения, видя его бесконечную, выматывающую борьбу с самим собой, долгие одинокие часы, постоянную неуверенность и внезапные позывы; и он решает заняться лучше другим — обучением литературе вместо написания — но по прошествии одного года после выпуска из Колумбийского университета, он отказывается от планов стать доктором филологии, понимая, что академическая жизнь — тоже не для него. Он попадает в издательскую среду, проводит четыре года, поднимаясь по служебной лестнице в двух компаниях, наконец найдя самого себя, свою миссию, позыв, как бы и не называлось то чувство нужности и целесообразности, но и здесь, на вершине коммерческого издательского бизнеса — немало разочарований и компромиссов; и, когда в течение двух месяцев главный редактор аннулировал свою рекомендацию к изданию первого романа Рензо (последующего после первого сожженного манускрипта) и под теми же причинами отверг издание первого романа Марти, он пошел к своему отцу и сказал, что решился уйти из всем известной компании и начать свое небольшое издательство. Его отец не знал ничего о книгах и об их производстве, но, должно быть, увидел нечто в глазах сына, что заставило его вложить потерянные деньги в дело, которое неминуемо прогорело бы. Или, возможно, он подумал, что его сын получит хороший урок, отшлифует себя, и очень скоро вернется к уверенности обычной работы. Но они не прогорели, или, по крайней мере, потери не были настолько значительными, чтобы бросить; и после инаугурационного списка из четырех романов его отец вновь полез в свой карман, увеличив вложения почти в десять раз больше первичного; и, внезапно, Хеллер Букс оторвался от земли — небольшое, но живое создание, настоящий издательский дом с офисом в нижнем районе Уэст Бродвея (невозможно дешевый рент тогда был в Трайбеке, еще не ставшей той самой Трайбекой), четыре работника, распространитель, хорошо выполненные каталоги и растущий состав писателей. Его отец никогда ни во что не вмешивался. Он называл себя молчаливым партнером , и последние четыре года его жизни он называл себя так, когда они общались между собой по телефону. Уже без Это твой отец или Это твой старик , но всегда без запинки Привет, Моррис, это твой молчаливый партнер . Как можно не скучать о нем? Как можно не почувствовать, что каждая книга, изданная за прошедшие тридцать пять лет, была сделана невидимой рукой отца?