Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв

— Что вы делаете в моем бассейне? — спросила мать так, как будто впервые его увидела. И сразу поплыла к мелкому концу.

Мартин остался на месте. Он полежал на спине, потом перевернулся на бок. Эдди побежал к нему. Мартин ворочался, погружался и всплывал, ворочался, как кит, попавший под судно. Эдди подал ему руку. Мартин потянулся к ней, но не достал. Он хватал ртом воздух. Потом, должно быть почувствовав, что Лотта плывет к нему, выбросился из воды и поймал руку. Эдди, натужась, вытянул товарища на сушу. Они пошли вдоль бортика ко мне. Трусы на большом негре уже не были белыми, уже не сияли. Мокрая ткань сливалась с телом, спрятанным под ней.

Перед тем как спуститься под дом, рабочие оделись. Я натянул носки и туфли и полез за ними. Лампа висела на проводе, перекинутом через трубу. Негры уселись под ней на корточки. Но инструментов не трогали. Оба неотрывно смотрели туда, где остановился я под их взглядом. Ни тот ни другой не произнесли ни слова. Сердце у меня сильно забилось, и я не понимал почему. Можно вернуться, сказал я себе. Но пополз вперед.

Когда я подполз к ним, Эдди выключил лампу. Мы лежали в полной темноте. Теперь кровь стучала у меня в ушах так громко, что они наверняка должны были это слышать. Мартин позади меня сказал:

— Давай.

Я услышал, как Эдди, лежавший передо мной, сделал глубокий вдох. Он сказал:

— Ты еврей, так?

Я лежал на левом боку. Казалось, что земля вздымается подо мной, так же, как это было во время землетрясения.

— Да, — ответил я. — Думаю, да.

— Ты знаешь, Мартин был на войне. Он видел много плохого. Он не любит про это говорить. А самое плохое — то, что было с твоим народом.

Я почувствовал облегчение.

— Да, я знаю, что немцы делали с евреями. Я видел снимки в журнале «Лайф». Это было ужасно. Они даже детей не жалели. Они…

— Замолчи! — приказал Эдди. — Ничего ты не знаешь. Я не про картинки журнальные говорю.

В эту секунду я ощутил, что на мое бедро легла огромная ладонь Мартина. Я подумал, что сейчас задохнусь от жары, темноты, недостатка воздуха. Когда великан наконец заговорил, рот его был так близко, что я затылком ощущал его дыхание.

— То, что я видел, поломало меня.

Ловким движением двух пальцев он расстегнул пряжку моего ремня. Эдди продолжил его рассказ.

— Это был лагерь, знаешь? Он видел ходячие скелеты. Кости ходячие. Мертвых не отличить от живых.

Пока он говорил, громадная рука зацепила мои брюки за пояс и спустила их. Потом концы пальцев дотронулись до трусов и скользнули внутрь. Меня поразил контраст между размерами руки — она могла принадлежать колоссу, могла быть лапой могучего Кинг-Конга — и тем, как легко толстые подушечки пальцев двигались по моему гладкому безволосому животу.

— И вот что было, — продолжал Эдди. — Вот что порвет тебе душу. В углу поля, за проволокой была как бы гора. Понимаешь, человеческого кала. Все говно евреев. Мартину велели идти туда. Такой был приказ. И что же он увидел? Что же он увидел, молодой человек!

Рука Мартина сомкнулась на моем пенисе. Он держал его пальцами. Его горячее дыхание шевелило волосы у меня на затылке. Жар его тела обдавал мне спину сквозь рубашку. Мы были близко друг к другу, как мать с ним в бассейне.

— Евреи там были живые евреи; я бы сказал, живые мертвецы. Они лазили по этой горе. Они рылись в говне. Искали… уж не знаю что. Может, зерен кукурузных непереваренных, или семян, или хлебной корки. Несчастные люди. Умирали с голоду. Так им хотелось есть.

Я не знал, верить ли Эдди. История выглядела как-то неправильно. Такое могло бы происходить где-нибудь в Индии или Китае. Но если это правда? Если людей довели до того, что они рылись в своих испражнениях? Меня охватила жалость — и к ним, конечно, к этим несчастным, но еще больше к Мартину, которому пришлось такое наблюдать.

— Правильно, — прошептал у меня за спиной черный великан. — Вот так.

Я понял, что он имеет в виду мой пенис, который стал горячим и твердым, словно внутри была кость. «Вскочил» — так выразились мои друзья. «Вскочил».

— Эй, братец! Где ты? Я тебя не вижу! Я хочу играть!

Бартон! Под домом! Он был не дальше, чем в семи-восьми метрах. Я дернулся вперед. Стал возиться с застежкой брюк.

— Где вы все? Прячетесь от меня? Хватит! Я вам что-то покажу. Никогда не догадаетесь. Ни за что! Тут темно. Почему вы прячетесь?

Эдди включил лампу. Мартин отодвинулся от меня и лег ничком. Я застегнул пряжку.

— Сюда, Барти. Мы здесь.

Я увидел двигавшуюся из темноты голову в ореоле. Он подполз к нам. Лицо у него разрумянилось. Между бровей вспух валик. Сами глаза блестели так, как будто в них накапали жидкость. Лампа освещала что-то полосатое у него в руке.

— Видишь? Они мои. Артур мне их купил. На свои деньги. Но ты можешь поиграть с ними. Можешь подержать, если хочешь.

Он вытянул руку и показал нам пакет с водой. Внутри неподвижно стояли три золотые рыбки — не плавали, даже плавниками не шевелили: просто сбились в кучку, совсем как люди, если бы что-то угрожало их жизни.

В ту ночь я лежал в постели и слушал, как идут выборы по стране. Трумэн, как и предсказывали, был обречен. Мы сделали шаг назад, уступили власть плутократам. Пострадает здоровье бедных. Рабочий человек будет трудиться впустую. Негры останутся гражданами второго сорта. Я выключил радио. Погасил лампу на тумбочке. По стенам скользили волшебные голубые отсветы бассейна. Снизу доносился шум вечеринки, устроенной матерью. Он был тише обычного — конечно, из-за плохих перспектив президента. То, что гостям приходилось стоять в очереди к туалету садовника, стало предметом шуток — а может, уроком демократии. В темной комнате я трогал себя, экспериментировал.

Поздно ночью в коридоре послышались шаги матери. Дверь открылась. Пахнуло ее духами, зашуршало платье. Она обняла меня. Прижалась ко мне щекой.

— Дорогой мой мальчик. Ты знаешь — я одного тебя люблю. — Она нашла мои губы и поцеловала, один раз. Потом ушла.

Если бы я осмелился заговорить, то сказал бы: Не забудь Барти. Зайди к нему.

Утром меня ждала радостная новость: Гарри Трумэн победил. Это признала даже «Лос-Анджелес таймс». Норман и Лотта были уже на кухне. Они обнимались, обнимали меня и Барти, обзванивали всех друзей. Среда, конечно, была обычным школьным днем. Письменные принадлежности, сумка, арахисовая паста. «Пис-Су-Ар»! Даже миссис Стейтик улыбнулась Роджеру и мне — видимо, демократка. На перемене я играл с приятелями в круговую лапту. На уроке мистера Стигелмейера я произнес короткую речь о маятнике истории и о том, что истинные американцы судят о Джеке Робинсоне не по цвету кожи, а по его игре.

По дороге домой, когда школьный автобус взбирался по холмистой улице Амальфи, Мэдлин попросила меня показать руки.