Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв

Мальчики поехали в полицейской машине. Для них — приключение, думал я, мчась позади на своем «бокстере»: сирена, скорость, вертящийся свет. Мы съехали с шоссе на бульвар Уилшир и пронеслись по Уэствуду. Затем, еще быстрее, — между полями для гольфа и сбавили скорость только перед пересечением с бульваром Санта-Моника. Небо здесь было освещено не только всегдашними розовыми, зелеными и желтыми огнями фонтана, но и синими маячками патрульных автомобилей и прожектором пожарной машины, направленным на место аварии. На обоих бульварах транспорт пятился. На траве и бетоне толпился народ. В бассейне лежала перевернутая машина. Вода из фонтана падала на ее днище. Я высунулся из окна: машина была с задней дверцей, цвета внутренностей сливы. Ее «хонда»! Мать потеряла управление, когда ехала по бульвару Санта-Моника в нашу сторону. Наскочила на бордюр и взлетела в воздух. Бессмысленная женщина! Глупая, старая болтунья! Что, если бы уже ехала обратно? Забрав детей, согласно своему плану? Я стукнул кулаком по сиденью. Перед глазами в последний раз мелькнул индейский воин на пьедестале — коленопреклоненный, он взывал к Великому Отцу с тех давних пор, когда мы с Бартоном еще не родились.

Лотта рожала нас в больнице Святого Винсента. Но сейчас я ехал не туда, а в «Сидерс-Синай». Я взял ребят и на лифте поднялся в отделение интенсивной терапии. Перед дверью в палату матери сидела Марша. Она встала. Мы обнялись. Близнецы с широко раскрытыми глазами остановились поодаль.

— Как она? — спросил я.

— Войди. Увидишь.

— Где Барти?

— Здесь. Он первым приехал. Посмотри в комнате для посетителей.

Я подошел к двери и открыл ее. Мать спала в полусидячем положении. От нее тянулись трубки и провода. На ней была прозрачная кислородная маска; грим под маской смазался. Ран на голове не было. Ссадин не было. Гипса — тоже, ни на руках, ни на ногах. Даже очки лежали на тумбочке целые. Я тронул ее сухие кудряшки. Потом пошел искать брата. В комнате для посетителей его не было. В коридоре не было. Но я унюхал его: он стоял в углу туалета и курил свою ментоловую. Когда я вошел, он резко обернулся.

— Не позволяют мне курить.

— Ничего, Барти, я тебе не помешаю.

— Ужасная ситуация, брат. Просто ужасная. Я сказал им, что у меня шок, расстроены нервы. Но они не лучше гестапо. Это — жестокое и необычное наказание.

— Ты продолжай. Кури сколько влезет. Я покараулю у двери.

Он сделал последнюю затяжку и погасил сигарету о край раковины.

— Ничего. Я был расстроен. Они такого наговорили по телефону. Я думал, это конец. Что тогда делать Барти? Но ты же видел ее, а, Ричард? На ней ни царапины. Ты с ней поговорил?

— Нет. Она спала, когда я пришел.

— А я поговорил. Она сказала, что хорошо себя чувствует. Попросила купить «Нью-Йоркер», а то ей нечего читать. Она крепкая старушка. Всё благодаря плаванию. Она в отличной форме. Просто молодец. Господи, ей повезло. В машине нет воздушных мешков. Не уверен даже, что у нее ремень в исправности.

— Не ругай «хонду». «Хонда» — надежный автомобиль. И она не виновата. Наехала на мокрое место. Нам надо взять адвоката. Там брызги от фонтана. Меня самого там заносило. Ты подашь на них в суд. Авария просто ждала своего часа. Я ей так и сказал. Ей это показалось остроумным. Но она могла разбиться насмерть. Слава богу, завтра уже выйдет. Оставили на ночь, чтобы просто понаблюдать за ней.

В уборную вошел человек в соломенной шляпе, по-летнему. Мы вышли и вернулись в палату. Лотта проснулась. Мальчики были тут же — сидели по обе стороны от кровати и держали ее за руки.

— А, вот и вы. Пришлось сделать небольшой крюк.

— Лягте, миссис Лотта, — сказал санитар, пухлый молодой человек в зеленой пижаме. — Я должен дать вам капли.

— Это Энрике, — сказала Лотта, откинув голову, чтобы капли попали в глаза. — Он замечательно за мной ухаживает. Правда, Рики, дорогой? — Она поморгала ему мокрыми ресницами и отпустила руку Эдуарда, чтобы схватить голый смуглый локоть санитара.

— Правда, миссис Лотта. Энрике для вас постарается. Как не ухаживать за такой красавицей?

— Вот, — сказала мать. — Просто удивительно, как меня все любят.

— Мы тоже тебя любим, — сказал Майкл.

— Ну, конечно, я знаю. Мы замечательно проведем время. Ричард вам расскажет. Я как раз за вами ехала. Какую глупость учинила бабушка, правда? Я ехала и думала о том, как лягу спать в моей старой спальне, как сыграю сонату Шуберта на моем старом рояле. Почти слышала аккорды — а потом вдруг просыпаюсь с этими иглами в руке.

— Ты наехала на мокрое место, — сказал Барти. — Мы подадим в суд на город Беверли-Хиллз и сдерем с него семь шкур.

— Так вот что произошло, — произнесла она слегка сонно. — Ты умница, что догадался.

— Это удача для нас. Мы будем купаться в роскоши.

— Да, как в прежние дни, с милыми слугами, японцами-садовниками и клумбами анютиных глазок. Завтра вы с Ричардом можете отвезти меня на Сан-Ремо. Они забрали мой чемодан? Там купальный костюм. Я хочу поплавать. Знаете что, мальчики? Догадайтесь, что я вам сделаю на десерт. Правильно! Пирог с фруктами!

Она улыбнулась ослепительной улыбкой, заставившей меня вздрогнуть. То, что показалось мне смазанной помадой, больше походило на кровь.

— Что это? — спросил я. — У тебя на зубах?

— Ой, так надоело. Смотри, дали салфетку, чтобы промокать. — Она показала покрасневшую салфетку и приложила к губам. Внутренние повреждения, с тревогой подумал я. Она, должно быть, поняла выражение моего лица, потому что тихонько засмеялась. — Ричард, какой ты паникер. Мне вставляли трубку в горло. Понимаешь? Вентилятор. Поцарапали, только и всего. Ты думал, я дам тебе еще один повод не ехать во Францию?

Позади открылась дверь. Санитарка спросила:

— Кто из вас мистер Якоби? Сын?

Я сделал шаг вперед и тут же спохватился. Показал на брата.

— Мы оба.

— Вас хочет видеть доктор.

Барти сказал:

— Я знаю зачем. Хотят, чтобы им заплатили. Это капиталистическая система. Не можешь заплатить — от тебя откажутся. Выбросят на свалку. Иди, Ричард. Ты у нас с кредитными карточками.

Санитарка придерживала дверь.

— Думаю, доктор Винер захочет видеть вас обоих.

Мы прошли за ней в приемную, полную народа. Человек средних лет, моложе меня и Барти, ждал нас, облокотившись на барьер. Он был в толстых очках, с коротко остриженными, влажными волосами, словно только что из душа. Он представился — действительно, доктор Винер. Затем сказал:

— Мы сделали вашей матери эхокардиограмму.

Я окинул взглядом приемную. Большая табличка «Кардиология», оказывается, все это время смотрела мне в лицо.

— Эхокардиограмму? Это было необходимо? Почему она в кардиологии? Она ведь попала в аварию.