Иван Зорин - Повестка без адреса

— У вас же крестьянское происхождение! — стыдила она сквозь дым папиросы. — Как вы могли служить господам?

— Я служил науке.

— Оставьте, профессор, науки нужны, чтобы народ грабить.

Тимофей замахал руками, словно опять защищал диссертацию, а про себя думал: «Тебе рожать надо…»

Женщина загасила папиросу.

— Хватит, — устало перебила она. — И так голова болит…

И, развернувшись на каблуках, щёлкнула пальцами.

Подскочили конвойные, переговариваясь на латышском, потащили Тимофея по коридору. Тускло светили лампочки, хлопали двери, между которыми, как кроты в туннеле, сновали люди в кожаных пальто. И Тимофей увидел в конце туннеля слепящую тьму.

— Бурсак?

Они чуть не столкнулись, но Костаглота он узнал лишь по хриплому голосу:

— Отпустите его, товарищи.

— А у тэба мандат ест?

Порывшись в деревянной кобуре, Костаглот извлёк сложенную вчетверо бумагу.

Латыши козырнули.

В кабинете Костаглот пододвинул стул и, отстегнув кобуру, с грохотом бросил на стол.

— Видишь, какую кашу заварили! — кашлянул он в кулак. — Брат на брата… Так что под горячую руку не попадай!

Он сердито поморщился:

— А сегодня пол-России с волчьим билетом — должен понимать…

Скрестив колени, Тимофей крутил на них шляпу. Было слышно, как в соседней комнате тикают часы и кто-то стонет — тихо, будто смирившись с болью.

— Вот разгребём немножко, а потом такие, как ты, понадобятся, — с жаром рубанул Костаглот, посчитав, что с извинениями покончено. — Будешь снова народ учить. Только правильно, по-нашему!

Блестевшими глазами он смотрел мимо Тимофея в окно, за которым моросил дождь. И видел это «потом», которое пряталось в предрассветной тьме. А Тимофею казалось, что Костаглот говорит по-русски, как латыши. Он знал, что «потом» не наступит никогда, что Судный день творится на земле каждое мгновенье, а другого не будет.

— Меня отпускают?

Он по-прежнему неловко мял шляпу.

Костаглот не отвечал.

Пятясь, Тимофей спиной толкнул дверь.

В школе у Вадима был учитель словесности, мягкий, добродушный, выйдя на пенсию, он доживал век на даче.

Летом Вадим выбирался к нему — сидели на террасе, слушая жужжанье бившихся о стекло мух, пили чай с привезёнными из города баранками.

— Зубов нет, — гудел басом Кузьма Аполлинарьевич, макая их в блюдце.

— У нас их никогда и не было, — вставлял Вадим и видел, как на лице хозяина растягиваются морщины.

— Теперь все любви жаждут, — ровнял слюной брови Кузьма Аполлинарьевич. — Отчего, думаешь? Оттого, что устали от ненависти…

После третьего стакана он становился ворчлив.

— А всё равно выгоду ищут… — тряс он лысоватой головой, красный от чая. — Нет бы подумать, кого сами любят, за что самих-то любить? Но люди не думают — им это только кажется. Они, как бегемоты, толстокожие. Сам Бог не верил в их исправление, потому и говорил, что Его Царствие не от мира сего…

Старик был глуховат, и возражать не имело смысла. Вадим качал ногой и думал, что его жизнь давно сошла с пути, застряв в пробке с другими жизнями, а для того, чтобы двигаться, нужно отделить её от чужих жизней, пустив в свою колею. А потом снова ловил слова старика, скакавшего по темам, как воробей по веткам.

— Это раньше нового ждали, как передачу в тюрьме. Не всё и доходило, бывало, испортится, притупится мысль, пока доберётся до ушей, сделается пустой и даже вредной. Сколько их потерялось на наших просторах! А теперь всё мгновенно: нажал кнопку — получи! Оттого глупостью всё и забито, её ведь во всякие времена больше…

Кузьма Аполлинарьевич усмехался. И, точно опомнившись, бил себя по лбу:

— Но что это я? О себе расскажи…

А вечером провожал Вадима на станцию, молча крутил пуговицу на его пиджаке и, притворяясь, что попала соринка, смахивал слезу.

Электричка глотала шпалы, сидя в углу, Вадим чувствовал себя счастливым, будто только что закончил школу, будто за плечами не было проклятых, давивших горбом лет. Как и тогда, он верил, что придёт время, и окружающая его жизнь схлынет, как сель с гор. Люди станут чистыми, как ангелы, и нежными, как первый снег. В этом далёком, прекрасном завтра не будет подлости, жадности, предательства, а будет одна любовь. «На земле отомрёт зверство, — думал он, глядя на черневшие вдалеке леса, — и люди будут отличаться от нас, как мы — от обезьян. А прочитав историю, ужаснутся: «Несчастные, как они жили!» И сердца их переполнятся состраданием…

«Ишь, раскукарекался! — встретило его дома пятно на стене. — Гадина всегда будет жрать другую — в карете или мерседесе… А за тридцать сребреников всегда продадут!»

Вадим запустил в стену бутылкой.

На другой день после ареста к Тимофею явился молодой человек с усиками. Не спрашивая, сел за стол, пригубил вишнёвой наливки, которую сам и принёс, громко причмокнул и без обиняков предложил сотрудничать. «Мы творим историю, — ткнул он себя в грудь, — а вы, — палец метнулся в Тимофея, — будете… э-э… её шлифовать…» Выгадывая с ответом, Тимофей осторожно налил в рюмку, подняв, посмотрел наливку на просвет и опять поставил. «От этого сопляка зависит моя жизнь, — застучало в висках, — вот и вся история…»

Бутылка всё чаще зависала над столом, пришедший потихоньку набирался. «Мараться никому не охота, — скалился он. — Но кому-то надо разгребать конюшню. Болтуны и чистоплюи довели страну — кругом тиф, вши! А сами — за кордон…»

Он громко отхаркался, набрав в рот слюны, хотел было сплюнуть, потом передумал, проглотил, но по привычке всё-таки размазал по ковру ботинком несостоявшийся плевок.

«Ну, ничего, Россия и не такое переживала — переживём!»

«Да разве можно пережить апокалипсис?» — думал Тимофей, прикрыв глаза.

Он крутил в руке рюмку и, боясь пошевелиться, наблюдал из-под ресниц, как гость расхаживает по комнате. «Завтра явитесь в Наркомпрос», — бросил тот на пороге.

Вечером Тимофей складывал чемодан.

В школе Вадим держался особняком. А заводилой был толстый, веснушчатый Бабахин, которого учителя упорно называли Разбабахиным и про которого говорили, что далеко пойдёт. «Эх, Бабахин-Разбабахин, — ставил ему “двойки” Кузьма Аполлинарьевич, — видать, у тебя в жизни будут свои экзамены, и они потребуют особых уроков». Бабахин садился красный, но с него — как с гуся вода. На перемене он неряшливо списывал у Вадима домашние задания, швырял в ранец засаленную тетрадь и снова заливался смехом. Слывя душой компании, о себе он рассказывал, однако, подкупающе равнодушно, словно в третьем лице. Его окружали плотным кольцом, и его ровный, грубоватый басок доносился, будто из лесной чащи.

На Кубани Тимофея едва не заставили сочинять безбожные частушки. «Я — православный, не могу…» — растерянно моргал он. «Жить захочешь — сможешь!» — отрезал сотрудник агитпункта, насвистывая песню про яблочко. И, достав из-за голенища нож, стал чистить ногти.