Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Звонок в дверь прозвучал столь мелодично, что он не обратил на него внимания. Мелодичный звонок — подарок полоумному дедушке от армянина-валторниста, которому прошлой осенью была продана машина вместе с гаражом.

В левом углу над входной дверью звякнуло еще раз, и Самойлов скорыми шагами (так ходят по дому, когда никто не видит) пошел открывать. Прежний звонок, бережно убранный в кладовку, дребезжал по-школьному.

Вместо Элеоноры, предупредившей о визите по телефону, на пороге стояла юная Нэнси. В той же самой юбке из замши и лимонно-изумрудной водолазке — люрекс мерцал под лучами солнца, косо падавшими сквозь пыльное окно верхней площадки.

Самойлов сию минуту устыдился своей детской забавы с «Русским Икаром» (таким способом он изживает страх перед некоторыми картинками, напугавшими его в детстве) и, взяв девушку за запястье, втащил ее через порог в темный коридор. Нэнси спокойно подставил ему губы. От ее шеи и плеч пахло тяжелыми духами «Красный мак».

Самойлов снова уловил запах водорослей и морского песка в комнате у Сёрика, вспомнились «девять кило губной помады»… вагон повидла и еще один вагон секундных… стрэлочек, и еще один анекдот, который горячим шепотом рассказывал на линейке Ходыко. То был изжеванный и пресный анекдот-вопрос:

— Почему девочки, когда целуются, закрывают глаза?

— Не только девочки, — звонко, как армянский звонок, прозвучала убойная реплика Сермяги, и девственный Ходыко тут же смолк и покраснел.

— Слышь, Сэмми, Элик передает тебе громадное «сорри» за то, что ей надо позаниматься в музучилище с девочкой-ученицей. Элик задерживается.

«Сэмми» Самойлов хладнокровно поставил перед Нэнси пепельницу-ракушку.

— Ты давно стригся? — спросила Нэнси без снисхождения.

— Месяц… нет, больше… назад.

— Нормальный ход. Если к тебе не пристебутся до экзаменов, уже к июлю успеешь капитально зарасти…

Нэнси делает атлетическую затяжку и, выпустив дымовую завесу, грустно размышляет сквозь нее:

— … хотя, это, конечно, далеко-далеко не финиш. Не в плане длины волос, а в смысле твоей молодой жизни.

Самойлов готов пожаловаться, как трудно ему укладывать свои пепельно- серые вихры таким образом, чтобы ни синяк-директор, ни жирная классная не тыкали в него пальцем, как в главного врага, но воздерживается — надо вести себя взрослее. Вместо этого, он расхваливает «Sweet Freedom», сравнительно недавний альбом Хиппов, оцененный им не сразу. Все-таки трудно ожидать чего-то из ряда вон, после того, что уже сделано этой великой группой. Нэнси соглашается, подаваясь вперед кукольным личиком со слегка обрюзгшими щеками.

С опозданием появляется Нора, жестикулируя, проходит в комнату, несколько раз целует Нэнси, от волнения глотая буквы, падает в кресло (купленное после продажи гаража):

« Ну вы тут нафли бев меня обфий явык?» — как всегда громко спрашивает она, прикуривая от протянутого Нэнси мужского «ронсона».

В черных очках, парике, бежевом комбинезоне. На груди — жабо, на запястьях — кружевные манжеты. Модница с задней обложки «Крокодила». А ведь ей тоже четвертака нет!

Самойлову показалось, будто Нора не совсем в восторге от того, что Нэнси злоупотребляет духами так, словно чем-то больна, и хочет заглушить исходящий от нее болезненный дух. И Нэнси, сидя на трофейном венском стуле, вытянув длинные шершавые ноги с крупными, словно вымазанными мокрым песком пальцами, тоже слегка поморщилась, когда вокруг ее шеи сомкнулись руки в кружевных манжетах.

Самойлов достал бутылку «Таврiйського», спрятанную в нижнем ящике письменного стола. Он отметил, что, в отличие от босоногой Нэнси, ее старшая подруга осталась в старомодных тупоносых туфлях с пряжками.

— Ну! Нинка, каков мэн?

— Мэн? — Супермэн.

Отхлебнув (конспирация) из горлышка и пустив бутылку по второму кругу от Норы к Нэнси, Самойлов повернулся к окну, предвкушая головокружение. Его взгляд скользил по перрону, запоминая то, что вот-вот должно скрыться из виду — протуберанцы кленовых ветвей, изогнутые и застывшие, но все же когда-то протянутые…

Шумит листва — гул магнитофонной ленты без записи, поскрипывают суставами ведьмы… то есть — ветви. А он смотрит на улицу сквозь убогий тюль, словно в окно вагона.

Между тем перекресток по диагонали пересекает «Карина», приехавшая к своей сестренке Нэле из Москвы, а можно подумать, что из самой Венеции. По крайней мере, она и этим летом здесь появится (в данный момент перекресток пуст) по дороге на Кавказ, где отдыхают известные артисты и богатые хиппи. «Карина» (если ее действительно так зовут) запомнилась ранними усиками и похожим на белый гольф колпаком, свисавшим, будто обмякшая реторта с головы вылупившегося гомункула.

А по другой стороне улицы ее всю ночь выслеживала мужеподобная лесбиянка … И «Русский Икар» падал и отскакивал, кувыркаясь в воздухе, от шумящей листвою верхушки старого клена.

Карина должна быть уже идущей по двору — вот она проходит под виселицей футбольных ворот, сквозь натянутую сетку… Пригнув голову, скрывается в узком, как гробик, подъезде — там, если войти за нею следом, она, упершись плоским задом в радиатор отопления, неожиданно сдернет колпак и обернется гладким демоном цвета какао с плоскими ступнями древнего египтянина, но бежать будет поздно… Ее старшая сестра — неприятная отличница Нэля постоянно что-то выдумывает. Врет на каждом шагу. «Пиздит как Троцкий» — говорят про таких. Сорок восемь хрустальных ваз у них в доме — этому еще можно поверить. Остальному — нет.

Куда подевались чулки с песком, буквально на каждом шагу свисавшие с деревьев, как казненные подпольщики? Колпак Карины чем-то сродни этим чулкам. Правда, то был обычный трикотаж цвета половой краски, не нейлон. И откуда у Карины взялась такая шапочка, и почему она не стесняется в ней разгуливать в свои тринадать лет, наверняка с благословения родителей? Ведь это явно не дань молодежной моде, а что-то национальное, по типу тюрбана или фески…

За минувший год Самойлов посещал Сёрика неоднократно — там его, собственно, и прозвали «Сэмми», за первые буквы фамилии и за любовь к Дяде Сэму. Никто уже не предлагал ему ничего переписать, при нем уже не стеснялись в выражениях — мол, здесь дети, а вы… За это время Самойлов из непорочного вундеркинда с причудами превратился в подростка-новичка, пока что себя ничем не проявившего.

Он смело загадывал загадку: «Женская профессия — начинается на «б», заканчивается на «мягкий знак». И сам поспешно ответил: «Библиотекарь».

«Его уже ничем не смутишь», — разрядил обстановку Сёрик. Сказано было с грустью, словно пророчество из уст утопленника.

Однажды он застал всю их компанию пляшущей под песенку «Кузина»: Сёрик, Нэнси, Элеонора и какая-то миниатюрная рыжая девица, похожая на лисенка — дружно подпевали, зная наизусть все слова, кроме непонятных мест, где Горовец скандирует: «Гекуба…» , нет — «гекуммен…» Вернее, скандирует он что-то другое. А эти просто поет. В общем, Самойлову показалось, что в компании просто не хотели, чтобы он видел, что они полностью понимают текст.