Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Подобно юному пианисту Ходыке («клавишник» — тогда еще никто не говорил), паренек происходил из культурной семьи, вот только призвание у него было другое. Я, кстати, так и не услышал от Ходыки фамилию паренька. Не исключено, что в дальнейшем он прославился, наворотив уйму зашифрованной антисоветчины; возможно, и по сей день (почему бы и нет) чем-то занимается.

Без явного осуждения, тем более — глумления, как-то беспристрастно Ходыка поведал, что парнишка пописывает эти, ну, в общем, сценарии, и даже уже кому-то их показывал, куда-то посылал, и оттуда прислали ответ, мол, недурственно, продолжай в том же духе… сволочь.

— Не сволочь, а молодой человек, — поправил ироничный Ходыка, уловив, что я от новости не в восторге. Слышал ее и Азизян, тут же заоравший вопросительно: «Шо?! Еще одного лишенца подцепили? Лично мне его на хуй не нужно! И без того полдвора жидов!»

Ходыка торопливо принялся уверять Азизяна в славянском происхождении юного «Габриловича». С не меньшей горячностью полугодом ранее он то же самое говорил и о себе. Втолковывал с пылом, называя отчества дедов и прадедов по обеим линиям, но, как выяснилось, говорил потомственный музыкант стопроцентную ложь.

— О чем хоть пишет? — более спокойно поинтересовался я, делая вид, будто мне нет дела до опасений Азика.

— О войне, — серьезно ответил Ходыка.

— С кем? — цапнул Азизян.

— С немцами… Они там у него… детей пытают.

Человек с высшим образованием неприятен уже тем, что его легко распознать. Такой умник напоминает тех умников, что одеваются в секонд-хенде, и думают, будто по ним этого не заметно. Он раздражает тем, что согласился взять зубами диплом, рассуждая, что так ему будет лучше. А нам тогда, соответственно — как? хуже? — Хуй тебе, дипломник. Но вот сценаристы, живописующие чужие зверства и страдания… Художнику всегда приятно нахамить. Зато попробуй до него добраться. Особенно если он перебрался в Москву, и схрюкался там с себе подобными — то есть ушел… Уше-е-ел!!! — как кричат в кино, снятым по их сценариям, полицаи. А у этого и в родном городе могут быть опекуны и консультанты. Что там могут! — Должны быть обязательно. Значит, надо «хамить», покуда не смылся, не поступил, куда простых смертных не принимают, и не высрал свое «Иваново детство».

Прошла, протелепала еще одна неделя бестолкового лета, я успел кое с кем пообщаться и обзавестись необходимым для почти созревшего преступного плана реквизитом. По весне во время каникул я свел Пашу из Таганрога с неплохими ребятами во Львове — они говорили в основном о тряпках, мне не очень хотелось в этом участвовать, а из вшивой Польши какие могли быть пластинки? Одежда — это люди, хищники и паразиты. Либо отнимут, либо заложат. То-то радости будет «Галине Борисовне», что от меня через дорогу: попался, «идеолог», на дамских подштанниках! Очень красиво.

А тут Пашка (он по распределению работал в одном из здешних НИИ) звонит и сообщает: «Поступили очки». Очки (естественно, польский самодел) пришли по почте в продолговатых футлярах из-под наших советских паяльников — тех, которыми десять лет спустя будут пытать богатых граждан (паразитов) вышеупомянутые хищники.

— Спасибо, Пабло, — искренно пожал я крепкую руку каратиста-любителя с лицом Рэнди Ньюмена, чьи песни я очень любил. — Запишу тебе все, что ты просил. Возьму у Юлика аппарат, и переброшу.

— Надеюсь, Труман, — ответил он своим ростовским говорком. — Поменьше слушай супостатов. В жизни есть вещи поприятней политики. А осенью приходи к нам на тренировки.

— Бештимт, Пабло. Ганц бештимт (в школе он изучал немецкий).

Я забрал четыре пары теоретически за 90 колов (хотя это и дороговато за польское фуфло). Одну — Навозу, за железный полтос. Две — я уже знал, кому. А вот четвертой мы ударим по карману будущего вгиковца.

Что касается того, до какой степени местный интеллигент падок на моду, сомнений у меня не было. Тут все было ясно — проспект провонял «техасами», как сам штат Техас своей нефтью. Мне было важно поподробнее разузнать пристрастия этого юноши в плане родственных кинематографу других форм искусства. Впрочем, кое о чем я и сам мог безошибочно догадаться. Убожества (всегда и везде) слушают одно и то же, а именно — то, чем брезгуют нормальные люди. Сбережения сценариста составляли 135 рублей новыми. Среди них — два четвертака. Всю сумму видел своими глазами кто? — Дирижерский сынок Ходыка.

— Азизяну об этом говорить нельзя, — строго внушал я Ходыке в пивбаре «Греческий Зал».

Ходыка поглядывал на меня как-то по-новому, с превосходством менее испорченного человека. Тоже, видимо, закладывает кому-то, передает содержание наших бесед. Я был уверен, что ему понадобится именно эта группа. Почему-то все гады слушают «Пинк Флойд». Вот мы ему и сделаем «Пинк Флойд». Такого Флойда не слышал самый главный сценарист.

— Азизян ничего не узнает, — голосом артиста Копеляна заверил Ходыка, и пошел курить на крыльцо.

Диск выглядел уродливо, под стать записанной на него музыке. Без обложки. Азизян утверждал, что ее не было изначально: «Не веришь, вали на Запад и сам выясняй, идет к нему обложка или нет! Только тебя хуй выпустят!»

Без обложки он смотрелся словно без трусов. Чтобы сбить цену еще ниже (деньги за него платить я, естественно, не собирался), пришлось поставить дисок под иглу. Сквозь треск стало доноситься что-то убогое и тоскливое, вызывающее у прослушивающего чувство неловкости — неужели такую тягомотину исполняют заграничные артисты? Тогда понятна наглость тамошних леваков и коммунистов.

— Не у черножопых ли товарищей на помойке за общагой ты ее выудил? — поддел я Азизяна. — Ты у нас известный рыболов .

— Спокойно, Папа, — запротестовал Азизян, — черножёпие товарищи такое не слухають. Предпочитают только своих. Ох, и славные, надо сказать, среди них попадаются сраки…

— Так! Что еще за хуйня?! — перебил я его, увидев, что пластинка пошла буграми, а иголка угрожающе запрыгала.

— Забыл вас предупредить, Дядя, — невозмутимо вымолвил Азизян, даже не глядя на то, чем он пытался меня наебать. — Имеется небольшая волна. Волна имеется, но!.. Но! Элементарно ложится сверху пять копеек, или кубик сахара, и все играет, все проходит. Вы лучше скажите, шё ви нам за этих лондонских жiдов дадите. Ми жи вас не спрашиваем, кого ви решили осчастливить такою красотой?

— Хор грузинских девочек, хором отсерающихся на газон в Артеке.

— Зачем жи так много? Дали би нам чего-нибудь попроще… Папа…

Я подумал, прикинул, и отдал Азизяну полученные мною от Женатого гонконговские картишки.

— Имей в виду, Шура, на них мои отпечатки.

— Естественно. Ви же их смотрели.

Азизян картинно подышал на верхнюю карту и протер ее платком, словно линзу от очков.