Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

А поутру, когда я сел в троллейбус, на заднем сиденье в беретике ехала другая, почти такая же моя знакомая по безумному августу. Но я ее не узнал. Она мне показалась недопустимо постаревшей за какие-то четыре месяца.

Дело не в представителях противоположного пола (хотя с их появлением жизнь начинает идти к концу), просто женщины превращают обычный западный детектив, где нет, и не должно быть ничего лишнего, в какое-то двухсерийное индийское кино. Вообразите себе индийские песни и танцы в гангстерской драме со стреляющим глазами Майклом Кейном хотя бы. Как говорит в таких случаях Сермяга: «Я понимаю, мужики, вам это неприятно». Отрыжка уляжется, и вы лишний раз поймете, почему по системе йогов занимаются очень противные люди. Но дело не в этом.

Дело в том, что меня чрезвычайно интересуют случаи распада времени, как в жизни, так и в книгах. Чтобы хоть как-то о них напоминать, я вынужден регулярно обращаться к помощи ряда так называемых обобщающих символов: диски, спицы, кислородная подушка, вишневый берет Наташи, бежевый — Зои, плюс лупоглазая Лина в лиловой шапочке. И все равно события не выстраиваются в естественном порядке. Последовательности нет — почти никакой, а рассказать очень хотелось бы. Тем более когда столько подробностей забыто за ненадобностью и давностью времени, а они так выросли в цене.

Итак, Азизян помешал нам с Мардуком обменяться телефонами. Но вскоре Оперный Голос позвонил мне самостоятельно и сказал, что нам необходимо увидеться в таком-то месте. Я сперва обрадовался — вот, наконец-то что-нибудь ему и продам. На ловца и зверь… Однако Мардук очень быстро охладил мой торгашеский пыл: «Не сейчас, пока ничего не надо», прозвучало в ответ на мое: «Для вас есть в отличном состоянии…»

Даже слушать не стал, что у меня для него есть.

— Тогда зачем нам встречаться? — спросил я с грубостью усталого человека.

— Мне с вами точно незачем, — отрезал Мардук. — Это Анна Григорьевна хотела вас видеть.

— Так она все-таки Андреевна или Григорьевна?

— Вы приходите, и сами узнаете.

Будь я частным детективом — положив трубку, я бы сразу полез в тумбочку за бутылкой. Но откуда у тунеядца в доме американский виски! Я полез в шифоньер, за свежей рубашкой, чтобы прикрыть ею свою червивую грудь.

Да, безусловно, погружая часть себя в одно из девяти отверстий другого человека, мы как бы репетируем собственные похороны. И какие бы «многие лета» мы бы сами себе не накуковали, а вся оставшаяся жизнь будет омрачена этими жалкими пробными погружениями. Жил себе ребенок свободно, пьянея, задыхаясь от целебных сквозняков ненависти и нежелания что-либо знать и уметь. И вдруг — приходит домой, весь искусанный, обслюнявленный, и видит, что аквариум на одно ведро — дешевенький, протекающий (он сам залепливал пластилином швы) стоит на подоконнике пуст, как окровавленные очки Джона Леннона.

Все-таки хорошо, что эти люди живут не в разных частях города. Все здесь друг от друга рядом, будто их сюда нарочно свезли и расселили после войны, отыскав в эвакуации и тщательно отобрав среди тех, кто сумел пережить оккупацию. Несмотря на глубокое разочарование прожитой среди них жизнью, я не испытываю к ним сильных чувств. Если по совести, меня беспокоит только одно — что я буду делать, разузнав все, что можно, про их дефекты и наклонности? Иногда я отчетливо вижу, как я — собственным телом опускаюсь на еще теплый трупик одного из них, сгребая конечности, словно передо мной не человек, а застигнутая врасплох собачка… Довольно об этом, пора выходить. Я протопал пешком три остановки. Посмотрим, что за Аннушка.

Еще один просторный гулкий подъезд с широкой лестницей и высокими радиаторами отопления. Квартиры в таких зданиях кому попало не раздавали. Есть время подумать, одолевая ступень за ступенью. Это в тесном лабиринте Даниной пятиэтажки (считая полуподвал) гость бездумно проскальзывает вниз (за бутылкой), и обратно наверх (с поллитрой, и то если сумел купить), гладко, как пулька под кожей у Иванова. А в таких домах, как этот, водку принято держать в графинах — обернутой в стеклянную обертку, словно дорогая хорошая книга. Или уже не держат?

«Добрый вечер», — Аннушка подала руку ладонью вверх для рукопожатия.

Голос отрывистый. Манера сверкать глазами показалась мне знакомой. Так поглядывают на собеседника психиатры, эзотерики и питурики с гвоздичкой в пиджаке. Впрочем, без гвоздички тоже так поглядывают.

А мы тут с Данченко прослушивали на пару «Том Робинсон Бэнд», и теперь ему известно то, чего не знают даже обкомовские инструкторы — смысл слова gay . Конечно, такие люди здесь есть. Одна беда — продать «Том Робинсон Бэнд» очень трудно. А одна песня у них очень хороша — «Грэй Кортина»… Может быть, этим предложить? Вдруг возьмут? Только бы потом не орали, как отец Дмитрий Дудко в своем покаянном письме: «Ой! Не за это ж я взялся!»

«Сейчас я увижу живопись Коли Рериха», — успел подумать я, пока не очутился в узкой комнате без стульев. Мардук жестом указал мне на пол. Там были развернуты три циновки. Из окна виден проспект и угол магазина «Дневной свет». Рядом с выключателем фотография в рамке — на ней изношенный человек в профиль. Кожа у него с пигментными пятнами, или фотобумага такая старая?

— Это у вас Мандельштам?

— Нет-нет. Это Александр Блок.

— Правильно. Просто в «Весне на Заречной улице» другой портрет, вот я и ошибся.

— Тут он постарше.

Говорить хотелось не о Блоке. Мысленно соображая, как мне избавиться от Тома Робинсона, я не мог отделаться от воспоминания школьных дней — оно меня и забавляло, и удерживало, словно дорожная сумка прекрасной дамы, полная чистых и соблазнительных вещиц, еще не оскверненных и заношенных по ходу отпуска. Это касается Сермяги и слова gay . Ребята расходились после уроков, шли быстро мимо друг друга, и вдруг кто-то громко бросил на лету:

«Даня! Шо нам по литературе задали дома читать?»

Даня моментально еще громче выпалил (с мягким «г»):

«Гомсэк!»

Хорошо зная, какие слововыдумки по плечу этому советскому школьнику, не удивляет чванливая зависть, которой и по сей день мается переживший Сермягу его соперник Азизян. Азизян — наш Дроч и скоп Кентерберийский. Однако вернемся в комнату с циновками.

Значит, все-таки Блок. А там, где Блок — там не берут, не покупают. Там самим есть, что предложить. В основном — творческие планы, и больше ничего, кроме них. Из выпивки максимум, на что можно рассчитывать — сухарь, самый дешевый и кислый. Как писала одна девочка, придумывая на уроке шуточное меню: «Говно маринованное. Моча натуральная».

Если прическа «под Каддафи», гад его морду , и аскетичные скулы, значит — не гурманы, не гурманы… Купечествовать не умеют, да и не хотят. О, если бы, йе-йе-йе -сли б они все, каждый у меня… что-нибудь с получки, с пенсии, со стипендии покупали: кто дисочек, кто — плакатик. А я бы сидел дома, как падишах, со справкой из дурдома, и, подмигивая Моше Даяну на стене (выдранному мной из журнала Lui), подсчитывал чужие деньги.