Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Помимо тех двух синих томов, что подсунул мне однажды Клыкадзе, а потом, перенеся «белочку», спохватился и прибежал забирать, с Блоком меня ничего не связывало.

— Мы собираемся ставить «Розу и крест», — объявила Аннушка, умело присаживаясь на коврик.

Она, оказывается, режиссер, официальной работы нет, тем не менее она собирает способную молодежь и занимается с ними из любви к искусству. Раньше она руководила кружком глухонемых, это за центральной стеклотарой, куда мы с Даней любим сдавать посуду.

Это в том доме культуры, где Ящерица преподавал гитару, мысленно изумился я. Но там действительно собираются одни глухонемые. При чем же тут Мардук, если основной его козырь — это оперный голос?

Пантомима — пояснили мне. Мимика и жест. Блок, но без текста. Зато, по замыслу Анны, будет много музыки. Могу и я быть чем-то полезен. Более чем. Мардук нам все уши продолжал про ваши разносторонние познания и способности. Вот как? А я думал, он меня недолюбливает. Вы, Аня, кстати, поздоровались со мной, на прогулке, разве мы знакомы?

— Нет, — она опустила глаза, и тотчас подняла их снова. — Но я уже давно наблюдаю за вами и всегда кивала вам при встречах, хотя вы этого и не замечали.

— Давно — это с каких пор?

— С того летнего дня, когда увидела вас в зеленых вельветовых брюках и потрясающей клетчатой рубашке, и в черных очках…

От этих слов я сразу постарел минимум на семь лет. Мардук молча покачивал головой. Дело в том, что брюки с рубашкой я носил довольно долго. А вот очки… Очки просуществовали две недели. Никто их у меня не отнимал. Это Армянский Карузо решил помодничать, выклянчил их у меня и после пьянки вернул с безобразно треснувшим стеклом. Получается, Аннушка наблюдает за мной с четырнадцатилетнего возраста?

«Но… но!» — как говорят и Папа Жора, и сам Азизян, предваряя глубокую мысль: «Шо тут нужно отметить». Нужно отметить, что я не обнаружил в Аннушкином любопытстве к моей персоне ни капли физического интереса. Судя по ее словам, она следила за мной с той же необъяснимой страстью, что заставляет меня крутиться рядом с людьми, посещая места, где они бывают. Возьмем ту же самую «балку», где я могу разглядывать их живьем, потому что мне лень помногу и подробно описывать их на бумаге. Примерно так же экономные дяденьки предпочитают подглядывать в женские туалеты, чтобы не тратиться на порнографию.

Желание Аннушки прозрачно и безвредно на вид, как самая смертельная кислота. А воздух в комнате чем-то пропитан, чувствуется какой-то острый привкус. Я уже окрестил его про себя «запах миндаля».

Мардук! Гомсэк! Люди, владеющие своим телом, как тот рыгающий огнем негр, которым они поголовно восхищаются. Они ловко садятся и с легкостью встают, умеют показывать с помощью пальцев на стене силуэты разных животных. Одним словом — иероглифы. Но при этом ничего не хотят покупать. Совсем не умеют расставаться с деньгами.

После чайной церемонии с сухим печеньем, иначе такое чаепитие не назовешь, Мардук завел разговор о своей женитьбе, проблемах со здоровьем и «жлобских замашках» собственных родителей. Ну, штамп в паспорте ему скоро понадобится для легализации своего педерастичегого альтер-эго. Без бумажки, при всем нашем самомнении, мы что-то вроде насекомых. Хочешь быть любимым — женись, любишь несовершеннолетних — доставай справку об импотенции. Говорят, она спасла Михаила Водяного.

Заметив, что я пытаюсь рассматривать большую картину без рамки, Аннушка включила верхний свет. Неизвестный мне художник изобразил голову человека на кубическом постаменте. Почему-то я сразу решил, что это автопортрет. Выпуклые веки, шелковистая бородка, длинные пряди волос, овевающие благородно лысеющий череп, чувственные губы. Крови не видно, но голова как будто живая. И к этой любовно выписанной голове отовсюду тянутся анемичными руками полупрозрачные девы, нимфы всевозможные. Кому-то, быть может, о чем-то говорили черты их полудетских лиц, кто-то мог назвать каждую из них по имени.

Аннушка по-актерски ловко вскочила с коврика и встала рядом со мной, как в спектакле про юных подпольщиков. «Это нарисовал один парень-инвалид, — горячо потек заученный текст. — Вы могли о нем слышать, а могли и нет. Его однажды арестовали…»

Фамилия художника готова была слететь у меня с языка, но тут Аннушка сама ее назвала, не дождавшись ответа. Отчего-то ей показалось, что мне обязательно должна быть известна судьба этого хромого живописца с периферии.

— Большая труппа у вас? — спросил я у Мардука, пока хозяйки не было в комнате.

— Ребята приходят, когда могут. А постоянных, верных артистов — человек шестнадцать. Больше десяти. Вы не видели нашу «Вестсайдскую историю»… Много потеряли.

— Афиши видел. Но не рискнул.

— А мы вас ждали.

Мардук пропел кусок из Леонарда Бернстайна.

Я поаплодировал.

Итак, шестнадцать человек, и фисташковый трупак. И все как один подчиняются маленькой женщине в брючках. Временами эта Аня — вылитый Ролан Быков в паричке, из кинофильма «Мертвый сезон».

… … … … … … … … … … … …

… … … … … … … … … … … …

А Мардук мне об этом не сказал. Мардук от меня это скрыл. Правда, теперь я и сам знаю, что официально Анна служит в почтовом отделении, разносит телеграммы. Несмотря на развернувшуюся борьбу с тунеядством, Азизян умудряется вообще нигде не работать. Да и я, между прочим, тоже. А вышеприведенное стихотворение хотел отправить в Москву телеграммой какой-то пожилой человек, потрясенный смертью Андропова. Телеграмму не приняли, но Аннушка умудрилась зажать бланк, перепечатала его у себя дома на машинке и теперь раздает знакомым без комментариев, мол, понимайте сами.

Я как-то не замечал за ней антисоветских настроений, ни разу не слышал от нее ни анекдотов, ни реплик в адрес Кремля или Лубянки. Скажу больше — меня ошеломила ее реакция на безобиднейшую «Москву-Петушки». Я шутки ради предложил ей поставить сию поэму со своими питомцами, ну и подсунул экземпляр, наивно полагая, что в зареченских богемных кругах такое чтение — вполне нормальная вещь. Мне, конечно, следовало бы обратить внимание и на «Розу и крест», и на средневековое целомудрие всех этих полуподпольных пантомим, но, повторяю — мне казалось, что они давно привыкли читать классику самиздата, тем более если в ней отсутствует «политика» как таковая.

Реакция Аннушки стала для меня неприятным сюрпризом. Она «набросилась на мне как лютый зверь». Это уже был другой «Ролан Быков» — недалекий фанатик из фильма «Служили два товарища», готовый поставить к стенке недавнего друга ради каких-то своих абстрактных представлений о пороке и добродетели.