Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Итак, почти неделю длилась эти «война взглядов». Вот Азизян в темных очечках, зажав под мышкой свернутую тетрадь, отпивая квасок, поглядывает на мои окна. Я же, отступив в глубину эркера, рассматриваю в бинокль Азизяна. А за мною, поверх дюжины бутафорских арбузов, поджав по одной ноге, словно бегуны перед стартом, следят те трое, из внешнего пространства.

Между тем продавцы арбузов успели нажить себе врагов, и те приняли соответствующие меры. Тихим и ленивым воскресным полднем подъехал милицейский фургон, и его дверь распахнулась сразу за квасной бочкой. Я проходил домой из «Овощного» и, увидев, что за квасом нет очереди, решил посмотреть прейскурант, мне стало интересно, сколько стоит теперь кружка кваса. Но я так и не узнал нынешнюю цену. Со стороны милицейского газика послышался ослиный немузыкальный рев. Желающих посмотреть этот спектакль оказалось совсем немного — квасовщица да я. По выходным квартал вымирает — все трудятся на огородах. Милиционеры аккуратно, не превышая полномочий, проталкивали в фургон продавца арбузов. Он оказывал им пассивное сопротивление, упирался руками и ногами, время от времени трубя по-ослиному и озираясь. Мы не поздоровались, но успели бегло улыбнуться друг другу. Это был Дымок.

В одну из весен 80-х годов откуда-то, по распоряжению свыше, не иначе, в городской черте появились дятлы. Пересекая прозрачный, безлиственный скверик, я вдруг услышал с высоты прерывистый стук и, обогнув дерево, увидел птицу. Я решил, что это единственный дятел, случайно залетевший в центр города, но их оказалось несколько. И вскоре к ним привыкли, как к скворцам или синицам. Капало с крыш, бугристый асфальт выпирал среди луж посреди тротуара. Я возвращался из кино. Ходил на дневной сеанс, пересматривал «Укол зонтиком». Меня выписали из дурдома, и перестук капель говорил мне не о дятлах, а о пресловутой оттепели. Мне навстречу по гранитной кромке тротуара вышагивал Мардук, в синем пальто с иголочки и новеньком берете на аккуратной голове.

Ишь, береточку нацепил, подумал я о нем, как отяжелевший в неволе тапир про лесного щеголя-дятла. Он меня узнал, сердечно поздоровался и тут же посоветовал забыть про группу «Ярмарка» и полуподпольный альбом «О чем не расскажут прилавки». Он теперь поет в группе «Эрос», и это совсем-совсем другой уровень. Под мышкой, как и шесть лет назад, он держал какой-то диск, завернутый в местную газету.

— Кто это?

— Бой Джордж. Ты его не любишь, я же знаю.

Не он один, мне многие капали в те обманчивые дни на мозги: «Ну почему ты не создаешь группу, чего ждешь»?

Постепенно, одни раньше, другие чуть позднее, они это прекратили. Даже Сермяга (оставаться просто Данченко или Нападающим ему оставалось недолго) мало-помалу перестал приветствовать во мне потенциальную знаменитость. Мы с ним вели жизнь двух безработных порноперсонажей, иногда обмениваясь идиотками или бутылками. Наш город был тогда гораздо меньше изуродован теми, кто, плюнув на залупу, поразвязывали руки разным там «группам».

Вскоре после той встречи с Мардуком одна полубезумная вафлистка с друзьями снова потянула меня в Москву. Без водки (сухой закон), без симпатичных тебе людей я убивал там дни в кинотеатрах повторного фильма.

Однажды я появился под памятником Свердлову, рассчитывая найти в этом месте общего с Азизяном приятеля — он хипповал. Эта зловонная мода на хиппизм воскресла у нас вместе с легализацией уфологии и переизданием «Сионских протоколов». Тем вечером его там не оказалось, зато ко мне пристали трое питерских питуриков: один пухлый такой и жирный, в берете и плаще, двое — в каких-то галифе и кофтах. Толстяк, шурша плащом, выведывал мои музыкальные вкусы. Я, чтобы не просвещать этих халявщиков, коротко бросил:

«Мардук».

Они сперва благоговейно изумились, затем пожурили Мардука за ренегатство, за переход в коммерческий «Эрос» из авангардной «Ярмарки», но признали, что он своим присутствием способен облагородить любой коллектив. Береточка сомкнул пальцы рук на груди и с жаром вымолвил:

«Голос… оперный».

Мне ли не знать…

Азизян определился грузчиком в магазин с пустыми витринами. Ради меня он, толком не понимая, зачем это нужно, повторяет свою старую фразу: «Приятно глянуть на полки», сопровождая ее жестом руки. Он без интереса выслушивает новости про успехи Мардука и невпопад припоминает: «Как ты ему тогда — та видал я твой Пэт Бун в белых тапочках! А сейчас же этих «пэт бунов» завались. Нашлепали будь-будь. Из коллекции академика Гольданского! Одним словом — приятно глянуть на полку».

К лету девяностого года Азизян в гастрономе уже не работал. По выходным его можно было застать под стеною магазина бытовой химии на небольшом внутригородском рыночке. Он продавал, точнее, пытался продать «с пола» какие-то журналы и аудиокассеты («Человек возит с Турции»).

В конце августа у меня побывали два московских гостя. Сначала один, потом другой. Первым, проездом из Киева, нагрянул Масочник. Произошло его знакомство с Данченко, после которого, собственно, Саша и превратился в Сермягу. Они действительно подружились и умерли если не в один день, то, по крайней мере, один за другим.

Шея-покойница видела Масочника только днем. Мы заходили в «Дом Быта» после пляжа. Вечером она не пришла, не рискнула. Зато подтянулась любопытная Снеговик. И на нее-то люберецкая водомерка Масочник, будучи совершенно трезвым (он боялся войти в запой) набросился с энтузиазмом восьмиклассника, пересмотревшего в видеосалоне «суперэротики». А между тем, третьего (или все-таки пятого?) сентября Масочнику должно было стукнуть сорок три. Он торопился, хлопотал заранее, намекая, что в Москве к нему придут с поздравлениями солидные люди.

Это весьма объемистый, местами смешной и противный эпизод — гастроли Масочника в Заречье, и рассказывать его вообще-то следует отдельно. От его появления из киевского вагона (он заезжал в Киев к Дрофе) с желтенькой сумочкой Zanussi до истерики на перроне в день отъезда, когда обнаружилось, что он забыл у меня на шифоньере свой бесценный радедорм.

Сразу за Масочником, со словами «я тебе сочувствую» подъехал Беньяминов. С ним было проще и человечнее. Правда, все «шеи» и «снеговики» как назло куда-то разбрелись. Зато была уха и водка в пивных бутылках. На базаре он пришел в восторг от малороссийского изобилия после мерзости запустения столичных магазинов. Мельком я показал ему Азизяна. Беньяминов тут же сказал, что Азизян — вылитый нацистский преступник, только что проигравший войну.

Шея, Масочник, Сермяга — каждый из этих классических людей 70-х годов уже занял свое место в склепе-скворечнике на спиленных деревьях, чьи пни приказано выгрызать из земли, чтобы никакого следа не осталось. Чтобы исключить возможность проведения в этих местах ритуальных шабашей. Я тут, недавно проходя по улице, разглядел в холмике перемолотых опилок старинный, чудом уцелевший скворечник с отлетевшей крышкой. И тут же припомнил дворовые похороны Сермяги, очевидцем которых оказался столь же внезапно и случайно.